Для Клиффорда было уже слишком поздно беспокоиться о добром мнении общества и защищаться от злых пересудов прошлого формальными доказательствами. Больше всего он нуждался в любви немногих избранных, но никак не в признании или даже уважении неизвестного большинства. Последнее возможно было бы получить, если бы хранители его благополучия сочли разумным подвергнуть Клиффорда неминуемому воскрешению прежних страданий, однако для комфорта ему требовались лишь спокойствие и забвение. Долгие мучения, выпавшие на его долю, невозможно было ничем компенсировать. Ничтожные попытки исправить прошлое зло, которые мог бы предложить Клиффорду мир, явились с большим запозданием после того, как агония закончила свою ужасную работу над ним, и теперь могли вызвать лишь смех, настолько горький, что бедному Клиффорду так уже не рассмеяться. Правда заключается в том (и это очень жестокая правда, но дающая нам надежду на высшую справедливость), что ни одна великая ошибка, совершенная нами или по отношению к нам, в нашем смертном мире никогда не бывает исправлена. Время, постоянное изменение обстоятельств, неотвратимость смерти делают компенсацию невозможной. Если спустя немалое количество лет правда все-таки торжествует, мы не находим места, где можно было бы применить эту справедливость. Наилучшим лечением для страдальца является смерть, при которой он сбрасывает свою ранее казавшуюся неотъемлемой испорченную оболочку.
Шок от смерти судьи Пинчеона оказал устойчивое, живительное и крайне полезное влияние на Клиффорда. Этот сильный и грозный человек являлся для Клиффорда кошмаром. Он не мог свободно вздохнуть, заключенный в сферу столь злоумышленного влияния. Первый эффект свободы, который мы наблюдали в бесцельном побеге Клиффорда, оказался лишь болезненным оживлением. Отдохнув от него, Клиффорд уже не погрузился в былую апатию. Впрочем, он так и не получил возможности в полную силу раскрыть свои качества. Однако он достаточно восстановил их, чтобы оживить свой характер, показать свойственное ему природное изящество и стать человеком почти что прежней глубины личности, но менее меланхоличным, чем раньше. Он был вполне очевидно счастлив. Если бы мы могли позволить себе паузу для того, чтобы описать очередную картину его повседневной жизни, со всеми доступными ему отныне возможностями удовлетворить свою инстинктивную тягу к Прекрасному, прежние сцены в саду, столь милые его сердцу, стали бы выглядеть жалкими и тривиальными в этом сравнении.
Довольно скоро после того, как изменилось их благосостояние, Клиффорд, Хепизба и малышка Фиби – с полного согласия своего художника – решили оставить старый разрушенный Дом с Семью Шпилями и поселиться в новом обиталище, в элегантном загородном доме покойного судьи Пинчеона. Почтенный петух и его семейство уже переехали туда, после чего две курицы начали непрерывно откладывать яйца с явным намерением, следуя долгу их чести и совести, продолжить свой великолепный род отпрысками, которые превзойдут поколения прошлого века. В назначенный день отъезда главные персонажи нашей истории, включая доброго дядюшку Веннера, собрались в приемной.
– Загородный дом определенно весьма хорош, насколько можно судить по плану, – заметил Холгрейв, когда компания обсуждала свое будущее. – Однако меня удивляет, что наш покойный судья – будучи столь богатым и собираясь передать свои накопления собственному потомству – создал свой чудесный образец домашней архитектуры из дерева, а не камня. Юные поколения его рода могли бы менять интерьер согласно собственным вкусам и представлениям об удобстве, в то время как его внешний вид с течением лет становился бы все более почтенным, тем самым создавая впечатление постоянства, которое я считаю необходимым для всякого счастья во все времена.
– Надо же! – воскликнула Фиби, глядя на художника с бесконечным изумлением. – Как поразительно изменились ваши идеи! Каменный дом, надо же! А две или три недели назад вы, кажется, желали, чтобы люди обитали в чем-то столь же хрупком и временном, как птичьи гнезда!
– Ах, Фиби, я же говорил вам, как это будет! – ответил художник с почти печальным смехом. – Вы уже находите меня консервативным! А я и не думал, что однажды могу таким стать. В особенности это непростительно для тех, кто видел портрет старого Пинчеона, образцового консерватора, ставшего проклятием для всех своих наследников!
– Этот портрет! – сказал Клиффорд, съежившийся под суровым взглядом полковника. – Всякий раз, когда я смотрю на него, он вызывает у меня странное воспоминание, которое мне все никак не удается оформить в слова и мысли. Он словно говорит о богатстве! Безмерном богатстве! Непредставимом богатстве! Мне кажется, что во времена моего детства или юности потрет говорил со мной и поведал великий секрет – записи о спрятанном сокровище. Но эти воспоминания так поблекли сегодня! Что бы мог означать этот сон?
– Возможно, я смогу вам напомнить, – ответил Холгрейв. – Смотрите! В данном случае ставлю сто к одному, что человек, незнакомый с этим секретом, никогда не коснется этой пружины!
– Тайной пружины! – воскликнул Клиффорд. – Ах, я теперь вспоминаю! Я обнаружил ее однажды летним вечером, когда бродил по дому в мечтательном настроении и полусне. Но тайна от меня ускользает.
Художник прижал палец к устройству, которое упомянул. В былые дни эффект, возможно, заставил бы картину сдвинуться в сторону. Но за все эти годы механизм наверняка насквозь разъела ржавчина, а оттого в ответ на нажатие Холгрейва потрет вместе с рамой внезапно рухнул на пол плашмя. В стене за ним обнаружилось углубление, в котором лежал предмет, покрытый таким толстым слоем пыли, что в нем не сразу можно было узнать сложенный лист пергамента. Холгрейв открыл его и показал старинное соглашение, подписанное иероглифами нескольких вождей индейских племен, которое навсегда отдавало в распоряжение полковника Пинчеона и его наследников огромные территории на востоке.
– Это тот самый пергамент, за попытку найти который прекрасная Эллис Пинчеон заплатила своим счастьем, а затем жизнью, – произнес художник, намекая на свою легенду. – Именно его тщетно искали все Пинчеоны, пока договор имел ценность, а теперь, когда они нашли сокровище, пергамент давно уже потерял всякий смысл.
– Бедный кузен Джеффри! Так вот что его обмануло! – воскликнула Хепизба. – Когда они оба были молоды, Клиффорд, наверное, намекнул ему или рассказал о своем открытии. Он всегда о чем-то мечтал в этом доме, раскрашивая темные углы прекрасными историями. А бедный Джеффри, который все принимал на веру, подумал, что брат нашел богатства его дядюшки. И умер, так и пребывая в своем заблуждении!
– Но откуда вы можете знать этот секрет? – сказала Фиби, обращаясь к Холгрейву.
– Моя дорогая Фиби, – ответил тот, – как вам понравится принять фамилию Мол? Что до секрета, он всего лишь перешел мне по наследству от предков. Вы должны были узнать раньше (вот только я слишком боялся вас испугать), что в этой долгой драме зла и воздаяния за него я представляю старого колдуна и, возможно, являюсь таким же колдуном, как и он. Сын казненного Мэттью Мола, когда строил этот дом, воспользовался возможностью и создал этот тайник для договора с индейцами, от которого зависело право на владение огромными территориями. Так Пинчеоны и променяли восточные земли на небольшой огород Молов.
– И теперь, – сказал дядюшка Веннер, – полагаю, что все их претензии не стоят и моей доли в той ферме!
– Дядюшка Веннер! – воскликнула Фиби, хватая заплатанного философа за руку. – Вы больше не должны говорить о своей ферме! Вам не придется туда уходить до конца ваших дней! В нашем новом саду есть коттедж – самый чудесный желто-коричневый коттедж из всех, которые вы когда-либо видели, такой прелестный, словно имбирный пряник, – и мы обустроим его, обставим по вашему вкусу и только для вас. Вам не придется делать того, чего вы не захотите, от вас потребуется лишь оставаться счастливым и наделять нашего кузена Клиффорда духом вашей доброты и мудрости!
– Ах, милое дитя! – Дядюшка Веннер задохнулся от этой нежданной радости. – Если бы вы говорили с юношей, как говорите сейчас со стариком, шансы уберечь свое сердце от вас не стоили бы и пуговиц на моей жилетке! И – живая душа моя! – от вздоха, который вы заставили меня сделать, последние пуговицы с нее отлетели! Но это не важно! То был самый счастливый вздох в моей жизни, и я словно чую в нем запах рая! Чудесно, чудесно, мисс Фиби! Тут наверняка будут скучать без меня, без моей помощи в саду и визитов к задним дверям; и улица Пинчеон, боюсь, едва ли останется прежней без старого дядюшки Веннера, который помнит ее с пышным лугом с одной стороны и садом Семи Шпилей с другой. Но либо я должен отправиться к вам за город, либо же вы приезжать на мою ферму, одно из двух наверняка, я вам предоставлю решать, что будет!
