Войдя в Дом ребенка, она сразу сказала: «Беспорядки!» И все притихли. Она сложила губы, зажав их изнутри, как пинцетом, и мы поняли, что нам придется круто. Так и получилось.
Инна Петровна была неумна, зла и битком набита педагогикой. Страшная была наука! О самом живом говорила самыми мертвыми словами.
На меня она вначале не обращала внимания, наводила порядки на более важных участках. Юлию Ивановну она запугала насмерть, намекнув ей, что за упущения ее арестуют. Та пыталась оправдаться, говоря, что так было заведено еще при покойной Евлампии Захаровне...
— Легче всего валить на мертвых, — замечала заведующая, защемив своим пинцетом губы.
Нюре она наговорила такого, что та не выдержала и подала заявление об уходе.
— Плакать не будем, — сказала Инна Петровна, — незаменимых нет. Но характеристика в наших руках.
И в самом деле, накатала характеристику — хуже нельзя. И индивидуализм, и недисциплинированность, и анархо-синдикалистские настроения. Нюра эту характеристику на пол бросила и плюнула:
— Что я, без характеристики пропаду? Слава богу, не головой — руками работаю.
До меня Инна Петровна добралась месяца через три. Она поинтересовалась, откуда я беру материал для занятий с детьми. В частности, песни. Кем они утверждены?
Пришлось признаться, что мои песенки нигде и никем не утверждены. Заведующая пришла в ужас, закудахтала по-куриному:
— Как же так? Как же так?
Немного успокоившись, она объяснила мне, что я совершила серьезное нарушение. Пользование в работе с детьми неапробированными, непроверенными материалами в наше время приравнивается к идеологической диверсии. В одном детском саду пели дореволюционные песенки... Заведующую сняли. Надо всегда помнить, что дети не просто поют, что в процессе пения они выковывают свое мировоззрение...
И дети и песни умирали под ее словами.
— Вы меня поняли?
— Я вас поняла.
Она помолчала, чувствуя подвох.
— Вы можете ко мне относиться как вам нравится. Я требую только соблюдения дисциплины. Надеюсь, больше нарушений не будет?
— Не будет, — пообещала я.
И их не было. Кончилась моя композиторская деятельность Некоторое время, особенно по ночам, меня еще преследовали смешные звуки, легкие синкопы полечек, но это прошло. Собственно, никто не мог запретить мне сочинять. Никто не мог проверить каждую ноту: свое я играю или чужое? Важно было отбить охоту, и этого Инна Петровна добилась. Но не во мне дело и не в моей музыке. Скоро пришлось уволиться из Дома ребенка Анфисе — самой любящей, самой талантливой из нянечек. Талант — это любовь, и он у Анфисы был в полной мере. А у Инны Петровны, как это часто бывает у профессиональных руководителей, был безошибочный нюх на все свежее, нестандартное. Она сразу его вытаскивала на свет и упраздняла. Так произошло и с Анфисой.
Вадим к этому времени подрос уже порядочно, ему было почти четыре года, и для Дома ребенка он был переростком. Все правда. Но он был не простой воспитанник, а особый: мать приводила его только на день, а ночевал он дома и был крупнее, развитее и упитаннее других ребят, потому что Анфиса жизни для него не щадила. Сама она работала теперь воспитательницей в старшей группе, у трехлеток, и Вадим там же. «Так и дальше будет, — тешила себя Анфиса, — всегда вдвоем. Он в ясли — и я в ясли. Он в школу — и я в школу. Он в институт — и я в институт, кем-никем, а уборщицей-то возьмут. Нынче эта специальность дефицитная».
Евлампия Захаровна, покойница, против Вадима не возражала. В самом деле, куда девать ребенка, если мать работает? Пускай приводит.
Анфиса не только своего, Анфиса всех детей любила, своего ничем не выделяла, спроси кого хочешь. А в старшей группе были у нее даже любимчики. Кудрявых она особенно любила. Нет-нет да и поцелует. При Евлампии Захаровне все было ничего: целуй сколько хочешь, только не бей. А новая заведующая против:
— Анфиса Максимовна, поцелуи отдельных детей запрещаются.
Поди ж ты, отдельных детей! Вместе их, что ли, всех целовать? Но молчала, не спорила. Понимала, что образования ей не хватает: шесть классов кончила да курсы военного времени, а другие — с законченным средним. Без образования и уволить могут, а этого боялась Анфиса: все-таки прижилась и сын при ней. Она старалась пополнить образование, подчитать. Записалась в библиотеку, дали ей там книжек по дошкольной педагогике. Читала-читала, а толку нет. Написано много, а все не по делу. Толкуют про особенности возрастной психологии, про формирование личности, да так нудно, словно мешок полощут. А какая личность? Ребенок, и все. Люби его, играй с ним — и он тебя будет любить.
И правда, дети Анфису любили. Все с вопросами обращались. Например:
— Анфиса Максимовна, а зачем гусь?
Гуся ребята в глаза не видели, выросли в городе. Анфиса им объясняла как могла:
— От гуся перо, от пера подушки, от подушек сон сладкий, пуховой. Ты спи-поспи, моя деточка, говорит сон. А деточка спит, и в ушах у него колокольчики серебряные так и звонят...
— Звонят... — повторяли дети.
А еще кто-нибудь спросит:
— Почему гусь лучше курицы?
А у нее сразу готов ответ:
— Потому что у гуся шея. С такой шеи далеко видно, до самого края света. Спросит краесветный житель: «Кто это на меня с такой высоты смотрит?» А ему говорят: «Это гусь»...
И довольны дети. А то подерутся — и сразу к ней:
— Анфиса Максимовна, он меня...
— А ты что?
— А я его.
— Оба хороши, — говорила Анфиса, — а ну-ка оба сюда, один под правую руку, другой под левую. Две руки у меня, два домика. В каждом домике печка, в каждом домике свечка, в каждом домике фунтик с укладочкой...
Детям понравилось, сами стали играть в домики. Услышала заведующая:
— Что за фунтик такой? Откуда фунтик? Дореволюционная мера веса.
— Это так Анфиса Максимовна говорит.
Инна Петровна подкуснула губу с ужимкой. Потом:
— Анфиса Максимовна, цитируют вас дети.
— Как цитируют? — всполошилась Анфиса.
— Фунтик какой-то, да еще с укладочкой.
— Ах, это? Пустяк какой-то. Сказала и забыла.
— В воспитании пустяков не существует. Каждым своим шагом, каждым словом воспитатель должен способствовать...
«Дура ты, дура переученная, — тоскуя, думала Анфиса. — Мне бы твое образование».
...Умерла рыбка.
«Мысли о смерти животных не должны омрачать счастливое детство советского ребенка», — говорила себе Анфиса голосом заведующей, а слезы, незаконные, так и текли. Не только о рыбке — о себе, о Федоре, о Вадиме, обо всех сиротках...
Вскоре заведующая добралась и до Вадима. Стала придираться к тому, что он переросток, что мать незаконно уводит его домой каждый вечер и этим способствует распространению инфекции. Требовала, чтобы Вадима убрали из Дома ребенка, перевели в обычный, городской детсад...
Анфиса Максимовна тосковала, отмалчивалась. Уж очень не хотелось ей уходить. Но заведующая нудила, как осенняя муха:
— Любая комиссия, обнаружив такие нарушения, вправе будет отстранить меня от работы...
Ну что ж? Сила солому ломит. Прощай, Дом ребенка! Вот уже в последний раз пришли сюда Анфиса с Вадимом. Анфиса плачет, целует всех, прощается, а Вадим стоит в сторонке, опустив голову, копает каблуком ямку, и лицо у него гневное. Что он думает?
Назавтра Анфиса с Вадимом идут на работу в новый городской детсад. Каково-то будет там? «Ничего, — думает Анфиса. — Главное, вместе — куда ты, туда и я».
Новый детсад, куда устроились Анфиса с Вадимом, оказался большой, просторный, по помещению куда лучше, чем Дом ребенка. Все по последнему слову. В туалетах не горшки, а унитазики, детские, специальные, низенькие, как грибочки. Шкафики новые, сушилка для одежды. Спят на террасе в спальных мешках. А на площадке чего только нет! И тебе качели, и тебе карусели. Ребята в садике — рослые, упитанные, все больше дети научных работников, а у тех пайки хорошие, их к лучшим распределителям прикрепляют. Анфису взяли воспитательницей в среднюю группу — зачли ей опыт за образование, а Вадима определили в малышовую. Ну да ничего, невелика разлука — она на первом этаже, он на втором.
Анфиса сперва тосковала по Дому ребенка, по ребяткам, своим любименьким-кудрявеньким. Здесь дети были резвей, развитей, зато шумные, эгоистичные. Подерутся — беда! Понемногу привыкла, и дети ее полюбили. К интеллигентским тоже подход надо иметь. И заведующая ничего была, только зануда. Говорит как плачет.
А Вадим приживался плохо. Никак не мог привыкнуть, что он не главный. По утрам хныкал:
— Не хочу в садик! Хочу в домик!
Домиком называл Дом ребенка. Анфиса умилялась:
— Какой постоянный! Женится — не изменит.
А Вадим просто искал привычного себе поклонения — и не находил. И ему было плохо. Как-то он подошел к воспитательнице своей, малышовой, группы и тронул ее за локоть, сказавши:
— Эй! Смотри, это я.
Она поглядела равнодушно и весело круглыми черными глазами.
