Магда положила трубку.
...После того, что было? Была одна ночь. Одна-единственная. Не надо было и ее. Сама виновата. Как ему объяснить? Нечего и пробовать, бесполезно.
Телефон зазвонил. Она не подошла. Незачем. Несколько звонков опять, и все смолкло. Вспомнила о Соне, и, как всегда при мысли о дочери, ее обдало горьким теплом. Бедная девочка! Много ли мы общаемся? Сказала: приду пораньше, и вот...
Она погасила верхние лампы; в лабораторию, чуть обождав, вошел лунный свет, и тени листьев задвигались по полу. Судя по ним, на улице было ветрено. Вышла. Картузова, слава богу, не было.
У выхода пожилая дежурная в суконной куртке решала кроссворд. Магда повесила ключ.
— Что так поздно-то? — спросила дежурная. — Ан не наработалась?.. У тебя с кибернетикой как?
— Да ничего, — неуверенно сказала Магда. — А что?
— Слово: десять букв, первая «и», последняя «я», в середине «фе», основное понятие кибернетики?
— Информация, — быстро ответила Магда.
— Подходит, — сказала дежурная. — Я про кибернетику не люблю, я про артистов. Я всех артистов наизусть знаю. И по кино, и по телевидению...
А на улице и впрямь было свежо, ветрено. Луна кувыркалась среди облаков. Магда шла, вдыхая сырой, родной воздух. Шла сквозь ночное мигание города, цепочки огней, смену зеленых и красных сигналов. Машины проносились, шурша шинами по асфальту, и, удаляясь, щурили красные глаза.
Широкий мост перенес ее на ту сторону Невы; вода под ним текла темно, неслышно, холодно. Отражения огней были как золотые гвозди, вколоченные в реку; чуть размытые, они дрожали, стремились, текли. Любимая, холодная, темная вода. Феликс, южанин, этого не понимает. В ту ночь уговаривал уехать отсюда, начать новую жизнь. А для нее эта сырость, эти дожди, эта Нева, эти мосты — непокидаемы.
Вот и дом, старый, петербургский, с каменными тумбами у ворот. Черная лестница. В новых домах черных лестниц давно нет. Поднялась, отперла дверь, вошла. У порога стояла Соня, тонкая, высокая, бледная, с траурными черными глазами, этакий квартирный фантом.
— Почему не спишь?
— Мамочка, ты же обещала прийти пораньше, — упреком на упрек ответила Соня.
Тонкий голос с интонациями шестилетнего ребенка звучал странно в устах такого высокого существа. Долговязая девочка, жертва акселерации, она была почти на голову выше матери. Читать нотации, глядя снизу вверх, было противоестественно; сподручнее было оправдываться, что Магда и сделала:
— Сонечка, ты должна понять: я на работе, мало ли что могло меня задержать!
— А зачем обещала? Это нечестно!
Соня захлопала длинными ресницами, на которые уже выкатывались слезы.
— Только не плачь, маленький. Я тебя прошу.
— Хочу и плачу. Имею право. Ты меня обманула.
— Ну ладно, плачь. Но только в бутылочку.
— Ох да, совсем забыла.
Соня побежала, нескладно выбрасывая длинные ноги. Магда сняла пальто, вошла в комнату. У стола сидела Соня с аптечным пузырьком в руке.
— Это нечестно! — сказала она, обращаясь ко всему миру. — Как только взяла бутылочку, плач прекратился. Буквально ни одной слезы!
— Что поделать? Следующий раз наплачешь.
У них с Соней был уговор: плакать только в бутылочку, а когда наберется полная, мама даст за нее три рубля. Такой суммой Соня еще никогда не владела и плохо представляла себе, как ее можно истратить. Она разглядывала бутылочку на свет:
— А куда делись прошлые слезы?
— Наверно, высохли.
— Это нечестно. Плачешь, стараешься, а они высыхают. Давай по-другому договоримся: я наплачу, измерим сколько, и когда в сумме наберется бутылочка, ты мне дашь три рубля. Договорились? Интересно, сколько в ней кубических сантиметров?
Соня жила в странном мире мер — линейных, квадратных, кубических, в мире минут, секунд и терций, градусов и их долей. Это ей заменяло старинный сказочный детский мир, где волшебные принцы целовали в уста спящих красавиц...
Она принесла графин с водой, маленькие весы с набором разновесок. Началось наливание. Слезы были забыты: никак не удавалось попасть струей воды в горлышко. Вскоре мать и дочь хохотали, наливая и разливая воду. Наконец удалось и налить, и взвесить. Странное дело: пузырек с водой весил двадцать граммов, а без воды — двадцать пять. Этот парадокс ничуть не смутил Соню:
— Вес воды — минус пять граммов. Значит, объем — минус пять кубических сантиметров.
— Сонюшка, это же абсурд. Объем отрицательным не бывает.
— Почему? Все бывает отрицательным.
«Боже мой, до чего же их приучают формально мыслить, — думала Магда, — эти множества с первого класса... Отрицательный объем уже не вызывает сомнений. А может быть, в ее мире отрицательный объем — нечто вроде волшебного принца?»
— А бабушка спит? — спросила она, чтобы сменить тему.
— Нет. Письма читает. Расстраивается, — Соня посмотрела на часы, — уже два с половиной часа. Я засекла.
Магда стукнула в дверь соседней комнаты.
— Ты, Машенька? — спросил голос.
— Я, Софья Николаевна.
— Войди. Тебе можно.
За столом сидела еще нестарая, красивая, снежно-седая женщина с такими же, как у Сони, траурно-черными глазами. Перед ней лежали стопки писем.
— Машенька, если бы ты знала, читаю, пытаюсь осмыслить свое прошлое... В чем я была виновата?
Черные глаза поплыли, совсем как у Сони.
— Ни в чем вы не были виноваты.
— Может быть, если бы я воспитала его иначе...
— Говорят, дело не в воспитании, а в генах. Не мучьте себя. Уберите-ка в стол ваши реликвии и пошли пить чай. Я с работы принесла эклеры, совсем свежие, тают во рту.
Проза жизни помогла. Софья Николаевна уже улыбалась, вытирая глаза. Услыхав про эклеры, Соня закричала «ура!» и побежала ставить чайник. Такие ночные пиры они себе иногда позволяли.
За столом говорила больше всех Соня — сама себя перебивая, но вдохновенно.
— Мамочка, ты когда-нибудь видишь сны не от себя, а от другого лица?
— Кажется, нет.
— А я вижу! Например, от лица линейки. Вообще неодушевленных предметов. А сегодня я видела сон от лица молодого мужчины. Ему, то есть мне, двадцать два года. Я хочу стать моряком, а тетя не позволяет. Тогда я ее убил.
— Боже мой! — ахнула Софья Николаевна. — Убил свою тетю! Что за дикость! Вот видишь, Маша, я тебе говорила, что ей рано читать Достоевского.
— Ничего не рано! — обиделась Соня. — Я ее не под влиянием Достоевского убил, а совершенно самостоятельно.
— Экий бред! — сказала Магда. — И тебе не жалко было, когда ты убил свою тетю?
— Не жалко.
— Ну и поколение растет, — вздохнула Софья Николаевна. — Никакой морали!
— Постойте, сейчас разберемся, — сказала Магда. — Слушай, Софья, говори правду, всю правду и ничего, кроме правды. Было тебе жалко тетю?
Соня смутилась:
— Ну, совсем немножко, под самый конец, перед тем как проснуться.
— Жалел ты, что ее убил?
— Жалел, — призналась Соня и заплакала.
— Стоп, в бутылочку, — напомнила Магда.
— Сумасшедший дом! — сказала Софья Николаевна. — И я такая же!
— А теперь, молодой мужчина, тебе пора спать, и никаких отговорок.
— С одним условием: ты мне расскажешь про иглу.
— Договорились.
Соня пошла мыться, а Магда со свекровью разговаривали вполголоса.
— Не понимаю этого воспитания, — роптала Софья Николаевна, — девочке тринадцатый год, она и без того инфантильна, а ты еще поощряешь, рассказываешь про какую-то дурацкую иглу...
— Это у нас вошло в традицию.
В самом деле, уже несколько лет, с тех пор как ушел отец и Соня плохо стала спать по ночам, Магда каждый вечер рассказывала ей сказки своего сочинения. Чем глупее, тем лучше. Любимая была — про иглу. Софья Николаевна этого не одобряла. С одной стороны, Раскольников (рано), с другой — про иглу (поздно). Когда Володя ушел, она без колебаний осталась с Магдой и Соней, хотя любила сына. Хотя воспитание девочки ее ужасало. Ложится бог знает когда, не высыпается. Какие-то дикие фантазии — моряки, убийства...
Соня мылась долго, пускала пузыри над раковиной, наконец разделась на ночь, влезла в свою кургузую, не по росту, пижаму и, перед тем как лечь, немножко попрыгала на тахте. Черные прямые волосы метались по лицу, пружины звенели и крякали. Попрыгав, она забралась под одеяло, выпростала из-под него узкие, красивые руки и потребовала:
— Про иглу.
— На чем мы остановились?
— Неужели не помнишь? Она сначала была иглой большого размера, с ножку стола. Потом хозяин переплавил ее на сковородку. А потом что?
— Потом, — фантазировала Магда, сама ужасаясь бедности своей фантазии, — она пошла жить на кухню и там подружилась с посудой. Особенно с одним маленьким ситечком...
Магда рассказывала про иглу, пока не увидела, что Соня спит.
8. Нешатов приглядывается
«Мы вас торопить не будем», — обещал Ган. И правда, никто его не торопил. О нем словно забыли.
Он сидел в общей комнате за своим угловым столом, читал отчеты, старался вникнуть, приглядывался. Пока что получалось плохо. Чем больше он читал, тем меньше понимал. Гордость и упрямство мешали ему признаться в своем бессилии.
