– Жми, ты все можешь.
Музыка словно превращала самих зрителей в участников этого танца. Руки хлопали в такт, припев песенки без конца повторялся, и Пепе, вдребезги пьяный, потрясая воображаемыми кастаньетами, дергался, как эпилептик, и подпевал:
О святой Иосиф.
О святой Иосиф.
Иностранцы – двое мужчин и две женщины со светлыми волосами – за угловым столиком внимательно следили за спектаклем. Они вполголоса обменивались впечатлениями, всем улыбались и безуспешно пытались попасть в такт своими хлопками.
– Они заказали кока-колу, эти парни, – сказал кто-то рядом с Атилой. – Ради этого незачем ездить в Испанию.
В конце стойки Канарец, сидя перед кружкой пива, произносил речь для всех, кто желал его слушать.
– Тот, кто в неразумном ослеплении или движимый преступными склонностями… – гнусаво бубнил он.
– Что это с вами сегодня, дедушка? – спросил Атила, проводя рукой по его спине.
– …предается глупому роптанию, свойственному жалким людишкам…
– Да он вас и не слышит, – сказала хозяйка в фартуке. – Сегодня он слишком много выпил.
– …забывая о тех, кто, не дрогнув сердцем, не покладая рук и не смыкая глаз…
– Что я вам говорю… Когда он заведет свою пластинку, сам господь бог его не остановит.
– Сейчас он все-таки потише, – сказал рабочий с газового завода, – Я встретил его сегодня, когда шел от родни, он орал на всю улицу.
– А он хороший человек, – убежденно заявила хозяйка. – Когда он тихий и не выпивши, я не знаю никого приятнее и обходительнее.
– Кто пристрастился к бутылке… – сказал рабочий, прищелкивая языком.
– Свобода, да, но свобода упорядоченная, свобода вкупе с порядком, дисциплиной и иерархией, требующая одушевленности единым порывом чувств при виде апельсинового дерева…
– Черт побери, – воскликнул Атила. – Дедушка воображает, что он по меньшей мере диктор радио.
– Как жаль, что он всегда вот такой. Я стараюсь не давать ему напиваться, но это бесполезно. Он выходит отсюда и идет в другое место.
– Да, это уж дело известное. Пока в кармане водятся денежки, за вином остановки не будет.
– А ведь он – такой грязный, оборванный, с виду совсем нищий, – человек ученый. Это так же верно, как то, что меня зовут Магда.
– Ничего удивительного, я вам верю. В жизни, неизвестно почему, одни поднимаются наверх, а другие…
– Когда я была маленькой, я чуть не умерла от столбняка. Тогда он спас меня каким-то уколом. Он знал, что у моего отца дела идут неважно, и ничего не хотел с него брать.
– Да, иногда так бывает: если человек слишком добрый, люди садятся ему на шею, и из-за своей же доброты он становится несчастным.
– Бедняге не повезло, вы угадали. Его единственный сын погиб во время войны, остались только две дочки, блаженные дуры. По-моему, они и виноваты в том, что он здесь околачивается.
– Околачивается? – воскликнул вдруг Канарец, поворачиваясь к хозяйке. – Кто сказал – околачивается?
– Ступайте-ка спать, дон Элио. Сегодня вы уже достаточно выпили.
– Достаточно, остаточно, придаточно, раздаточно, – выпалил он одним духом.
– Рифмовать-то он рифмует, – насмешливо заметил Атила.
– Конечно, рифмую… Я поэт, эстет, аскет, сто лет.
– Дон Элио, кончайте. Мы сейчас закрываем.
Канарец хотел взглянуть на циферблат своих часов, но потерял равновесие. Его руки судорожно взметнулись, ища, за что ухватиться. Атила поддержал его и, смеясь, подтянул к стойке.
Старик, нахмурившись, поглядел на него.
– Все вы смешиваете свободу с распутством, – сказал он скрипучим голосом.
Он хотел еще что-то прибавить, но язык отказывался ему повиноваться. Поглядев на них бессмысленным взором, он закрыл глаза, и рабочий воспользовался этим моментом, чтобы оттащить его к одному из столиков.
– Эй, потише, юноша!.. Мной не командуют.
Он наклонился вперед, лицом к стене, и его вытошнило прямо на ящики.
– Ему бы кофе покрепче, – сказал рабочий Магде.
– Присмотрите, чтобы он не запачкал стол. Сию минуту принесу кофе.
Туристы с интересом следили за этой сценой. Они давно уже допили свою кока-колу и стучали по столу, чтобы привлечь внимание Магды.
– Сейчас, сейчас! – проворчала женщина. – Не так скоро. Вы здесь пока еще не хозяева.
Атила докончил бутылку вина л пошел в заднюю комнату взглянуть на цыган. Пепе отплясывал все под ту же песню, но движения его потеряли прежнюю четкость. Волосы колечками падали ему на лоб. Он вспотел. Его товарищи быстро передавали по кругу бутылку мансанильи. Тот, кто пил, хватал бутылку за горлышко, запрокидывал голову, локоть его взлетал вверх, потом он облизывал пальцы и передавал бутылку соседу. Затем с еще большей живостью, чем прежде, он подхватывал песню, яростно и горячо поощряя Пепе то похвалами, то ругательствами.
Самые бойкие по очереди в конце каждого куплета пытались соперничать с Пепе. Они становились перед ним с дерзким видом и, казалось, вызывали его на поединок. Наконец один из зрителей заплатил за литр рома и под аплодисменты вручил Пепе бутылку.
У Пепе блестели глаза, рубашка была вся в пятнах. Когда он вскинул вверх локоть, ром потек у него по подбородку, и на цементном полу образовалась маленькая лужица. Несколько секунд он вертелся вокруг своей оси, точно волчок, и вдруг, прежде чем его успели подхватить, повалился на одну из лавок.
Веселье мгновенно стихло. Цыгане бросились приводить своего товарища в сознание, обмахивали его, били по щекам и прикладывали холодные компрессы. Комната с грязным потолком и потрескавшимися стенами обрела свой всегдашний вид. Даже напряжение в электролампочке, казалось, упало. Только белокурые красотки на стенах, рекламирующие напитки, вносили что-то яркое – и потому нереальное – в эту обстановку.
Пепе на руках вынесли из помещения на свежий воздух. Вечернее оживление у стойки угасало. Туристы по-прежнему сидели за столиком, с недоумением глядя, как снуют взад и вперед пьяные цыгане. Канарец выпил свою чашку кофе и храпел, положив голову на штабель ящиков.
Атила расплатился и вышел на улицу. Вино ударило ему в голову: ему тоже не хватало воздуха. Кто-то крикнул вслед:
– Иди спать… Завтра у тебя игра.
Дувший с моря ветер пригибал кипарисы, которые вытянулись по обе стороны дороги, ведущей в его квартал. Единственная лампочка сеяла вокруг микроскопическую изморось световых пылинок. Подвешенная к проводу посреди улицы, лампочка раскачивалась от порывов ветра, как качели, и с каждым взмахом на заросли колючего кустарника словно накатывали и снова отступали волны известкового моря.
В бараках, приткнувшихся сбоку к холму, света не было. На мгновение луна, мелькнувшая среди черных туч, несущихся на запад, подобно вспышке магния, осветила их неровные силуэты. На скалы с глухим шумом набегало море, все в длинных белых барашках.
За живыми изгородями и оградами из колючей проволоки по обе стороны карабкавшейся на холм дороги лежали террасы возделанной земли. Атила засунул руки в карманы и замедлил шаги. Внезапно он остановился посреди дороги и попытался закурить, но из-за ветра не смог зажечь сигарету и снова спрятал портсигар. Затем он вдруг решительно повернул назад и пошел по тропинке, которая вела к заводу.
Цыган Эредиа, которого дон Хулио несколько месяцев назад нанял ночным сторожем, ждал вестей от Атилы с четырех часов дня. Атила взглянул на циферблат: час, нет – половина второго. Самое лучшее время для встречи.
Стараясь ступать бесшумно, Атила пересек пустынную площадку перед входом и подошел к железной решетке ворот. Он осторожно потянул засов, который Эредиа нарочно оставил незадвинутым. Вставляя засов в гнездо, он услышал шаги на дорожке, посыпанной гравием, и различил за будкой тень своего приятеля.
– Как дела? – спросил Эредиа, выходя ему навстречу.
– Все улажено.
Цыган провел его в будку. Керосиновая лампа освещала тюфяк, покрытый смятыми одеялами, судки, в которых Эредиа держал еду, и сваленные грудой комиксы.
– Ходил туда малый, смотрел?
– Да. Он был там сегодня.
Атила предложил ему закурить. Эредиа высыпал на ладонь горстку табаку.
– А ты как? Договорился с этим типом?
– Да. Завтра в шесть поменяемся.
– А под каким предлогом? Что ты ему сказал?
– Да ни под каким. Сказал, что хочу в субботу быть свободным.
– Он даст тебе ключ, это точно?
– Да ну тебя к черту, – буркнул Эредиа. – Я ведь тебе уже обо всем говорил сегодня.
Наступило молчание. Сидя на корточках на тюфяке, они с притворным интересом рылись в груде комиксов.
– В котором часу пойдете? – спросил наконец Эредиа.
– К восьми.
– Бал начинается без четверти восемь.
– Поэтому так и решили. Он наверняка уйдет позже.
– Я подожду вас в условленном месте.
– Не беспокойся. Будем вовремя.
– А потом пойду с колотушкой к площади.
– Здоровайся с прохожими. Чтобы видели, что ты на дежурстве.
