class="p1">– Да, компании теперь придется раскошелиться. Ты же можешь выдвинуть против них серьезнейшее обвинение. Плагиат – страшная штука.
– Еще один судебный процесс лет на десять? Выбросить четыреста – пятьсот тысяч на гонорары адвокатам? Нет, уволь. Мне скоро шестьдесят стукнет. Возьму тысяч сорок – пятьдесят, и дело с концом.
– Как компенсацию за причиненный моральный ущерб? – возмущенно воскликнула Кэтлин.
– Зато я буду обеспечен несколько лет и смогу посвятить себя интеллектуальным занятиям. Я, конечно, поделюсь с дядей Вольдемаром… Знаешь, Кэтлин, когда я узнал, что Гумбольдт оставил завещание, то подумал: вот, выкинул еще один, теперь уже последний, номер. Но все юридические формальности он выполнил. Знал цену своим бумагам. Не сомневался, что и на его улице будет праздник. И этот праздник пришел, черт возьми! И самое любопытное, что публика с восторгом встретила его дурачество.
– И твое тоже, – улыбнулась Кэтлин. Когда она улыбалась, на ее лице собиралось множество мелких морщинок. Я с грустью смотрел на эти признаки старения женщины, которую помнил молодой и красивой. С морщинками тоже можно жить – надо лишь видеть в них следы прежних улыбок. Морщинки – как печальная пошлина, взимаемая за былое счастье.
– Но что он должен был сделать, чтобы его принимали всерьез?
– Откуда мне знать? Гумбольдт делал что мог, зато жил и умер достойнее, чем большинство из нас. Свои разочарования и неудачи он старался превратить в шутку, и она кончилась безумием. Единственное, чего требует душа такого человека, – выложиться до конца над большой работой. Он из тех, кто выражает чувство жизни и дух времени, кто благодарен возможностям, которые открывает перед ними современность, находит тайный смысл природных явлений. Когда такие возможности широки, между товарищами по ремеслу воцаряются братская любовь и согласие, как это видно из похвал Гайдна Моцарту. Когда возможности сужаются, возникают обиды, зависть, злоба, сумасшествие. Я почти сорок лет тесно дружил с Гумбольдтом. Какая это радость – слышать стихи, быть рядом с человеком, творящим поэзию. Знаешь что? У нас в Америке таятся залежи необыкновенной, неслыханной поэзии, но обычными средствами культуры невозможно даже подступиться к разработке этих залежей. Впрочем, это касается не только Америки. Мир полон страданий и неразберихи, и искусство не может развиваться свободно, как в старину. Теперь я понимаю Толстого: призывал перестать ломать комедию истории и начать просто жить. Это ясно видно по тому, как сломался и впал в безумие Гумбольдт. Он обрушился на рутину, и это доконало его. Совершенно очевидно, что так дольше продолжаться не может. Мы должны прислушаться к голосу истины, которую вложил в нас Всевышний.
– Так вот что ты называешь интеллектуальными занятиями и на что пойдут деньги, полученные за «Кальдофреддо»?.. Понимаю…
– Принято считать, что самые обычные события в жизни – это сплошной абсурд. Религию тоже считают абсурдом. Но вера способна сдвинуть горы абсурдного здравомыслия.
– Я хотела предложить тебе бросить Мадрид и поехать со мной в Альмерию.
– Беспокоишься за меня. Я правда плохо выгляжу?
– Не в этом дело. Но всякий скажет, что тебе много пришлось пережить. На Средиземноморье сейчас превосходная погода.
– Средиземноморье – это да! Месячишко блаженного покоя. Но у меня нет денег курсировать взад-вперед.
– Совсем нет? Я думала, у тебя полно денег.
– Было полно, да ощипали почти догола.
– Какая же я дура, что не послала тебе те пятнадцать тысяч. Подумала: для него это семечки.
– Были семечки – несколько месяцев назад. Найдешь мне в Альмерии работу?
– Найду, только боюсь, ты этого не захочешь.
– Чего «этого»?
– Сниматься в нашей картине «Записки кавалера» по роману Дефо.
– Надеть старинный костюм…
– Это не для тебя, Чарли!
– Почему не для меня? Послушай, Кэтлин, если мне дадут возможность несколько минут поговорить на старом добром английском языке…
– Ты поедешь как мой гость.
– Я готов на что угодно, чтобы покаяться в ошибках и загладить вину, накопившуюся за полвека. Я не слишком хорош собой, чтобы сниматься в кино. Но ты даже не представляешь, с какой радостью я стал бы статистом в фильме на историческую тему. Какое удовольствие надеть панталоны, башмаки с пряжками, шляпу с пером или шлем…
– Но это не отвлечет тебя от серьезных размышлений. У тебя… у тебя масса важных дел.
– Если эти дела не пробьют себе дорогу сквозь громады абсурда, грош им цена. Конечно, все время приходится о чем-то думать. Я беспокоюсь за дочерей и страшно озабочен судьбой Текстера. Его похитили аргентинские террористы.
– Да, я читала об этом в «Геральд трибюн». Это тот самый Текстер, с которым я познакомилась в Нью-Йорке? На нем была огромная шляпа, и он попросил меня прийти в «Плазу» попозже. В заметке еще упоминалось твое имя. Он обратился к тебе за помощью.
– Я потрясен случившимся. Бедный Текстер! Если сценарии действительно принесут приличные деньги, мне, вероятно, придется внести за него выкуп. Мне теперь все равно. Мой роман с большими деньгами закончился. На то, что я собираюсь сделать, много не понадобится…
– Знаешь, Чарлз, Гумбольдт иногда говорил удивительные вещи. Ты сейчас напомнил мне его. С Тиглером другое дело. Активный, увлекающийся человек, он не давал скучать. Мы с ним всегда что-то делали – охотились, рыбачили. Но в беседе он был не силен. Я уж и не помню, когда со мной говорили на серьезные темы. Мне нравится, когда ты рассуждаешь, хотя я не все улавливаю.
– Ничего удивительного, Кэтлин. Это моя вина. Я слишком много разговариваю сам с собой. Люди запутались в фальшивой ненужной комедии истории – в новостях, в происшествиях, в политике. Нам грозит всеобщий кризис. Почитаешь газеты – одна грязь, извращения, преступность, убийства, страх. «Что поделаешь, такие уж мы люди, – успокаиваем себя, – такова человеческая порода».
– Разве это не так?
– Человечество надо мерить другими мерками. Уитмен сравнил нас с животными, и сравнение оказалось не в нашу пользу. Животные не жалуются на то, что они животные. Я понимаю его. Сколько долгих часов я провел, наблюдая, как носятся в воздухе ласточки, как они прыгают и купаются в пыли. Люблю ласточек, хотя мозг у них не так развит, как у обезьян. Мне очень нравятся орангутанги. Хорошо иметь у себя в квартире забавного друга – орангутанга, хотя он не способен думать, как Гумбольдт. Но почему мы считаем, что человек – венец творения? Вот в чем вопрос. Я же полагаю, что мы занимаем лишь одну ступень в поступательном движении Вселенной, что есть другие, более высокие ступени, и на них стоят гораздо более развитые по сравнению с нами существа. Господствующие представления отрицают это. Нас мучит какое-то удушье. Это мы задыхаемся от узости наших понятий. Согласно господствующим представлениям, существование
