Левшин заново увидел Ингу, неуверенной поступью выходящую из комнаты, и в этот раз ясно понял, что оскорбил ее, хотя, сам того не зная, лишь продолжил начатый другим обман.
Он стоял, прислушиваясь к тому, что в нем происходило, Неизменная, насыщенная покоем даль простиралась перед Арктуром. Изломанные заледенелые вершины, в подножиях — темные окаймления лесов, едва заметные в снегах избушки пастбищ на склонах, неподвижное солнечное небо. Как привычно вселяло это в него спокойствие и ровность! Нет, Левшин не совершил ничего несправедливого, ему нечего поправлять, а ложь, доброе намерение лжи, — оно хорошо послужит и ему, и несчастной Инге.
— Правда, — сказал себе Левшин, — поехать в горы. Здешняя жизнь дала слишком большой отстой. Его надо взболтнуть.
В самом деле, не покушением ли на его свободу были все эти претензии Инги? Она обижалась на то, что он не давал ей повода обижаться. Укоряла тем, что у него не было перед ней никаких обязанностей. Нелепое, смешное положение!
Он услышал накатившийся издалека отголосок озорного фальцета: ули-ула-ули-уло — и согласно тряхнул головой его игривому призыву.
Поезд проходил мимо ущелья, в котором лежал Клавадель, и Левшин отвернулся от окна. Тотчас зазвучал в памяти рожок клавадельской почты. Каждый, кто отдал частицу бытия балконам Арктура, вкладывал в наивную мелодию свое особое чувство. Для Левшина это был зов к жизни. И сразу ему вспомнился разговор о Клаваделе с Ингой и то, как она слушала этот напев, бывший для нее тоже какою-то мечтою. Чтобы не помешать давно сложившемуся влекущему представлению о Клаваделе, не следовало видеть живую картину, наверно прекрасную, но несходную с воображаемой. Может быть, придется встретиться с Ингой, и она спросит, что такое Клавадель, и тогда будет легко ответить, что Клавадель — та самая мечта, которая ее занимала на балконе Арктура.
Это первое, немного грустное воспоминание об Инге улетучилось, как только Левшин миновал окрестности Давоса. Поезд шел в гору, останавливаясь на крошечных станциях. Теснее подступали к дороге вершины, темные скалы и камни все неувереннее выглядывали из-под снега.
В Филизуре Левшин побродил вокруг станции. Она торчала на обрыве, падавшем в узкую, запертую почти со всех сторон Альбульскую долину. На самом краю обрыва стоял фонтан — каменный столб с длинным краном, из которого струя отточенно падала в водоем, похожий на колоду, глуховато бормоча и выбивая серебряные подскакивающие брызги. Рядом покоился снег, недавно выпавший, рыхлый, с кружевной талой корочкой. Глубоко внизу горбилось кучное селение с остренькой, как шило, киркой, тоже заснеженное и чуть подернутое туманом — свинцовым в тени нависшей горы, дымчато-желтым на солнце. И сюда уже взобралась весна, но ей было трудно управиться: Левшин ясно ощутил нерушимое и словно предупреждающее дыхание близких ледников. Но в холоде, в снегах, в тумане долины содержалось столько чистоты, что день был похож на весенний, и незамерзающий фонтан своим бормотаньем как будто намекал на весну.
Весь путь не оставляло Левшина чувство приближения к весне, а он приближался к полосе вечного снега. Нагромождения, плывшие мимо, за окнами вагона, были фантастичны, и поезд, будто не веря, что можно пробраться по скалам, висящим над провалами ущелий, все время, чуть дыша, оглядывался на свой выгнутый хвост. Под Бергюном вагоны медленно взмывали в высоту, как летающие снаряды, и постепенно из-под ног вывертывался штопор пройденной дороги, на гигантских завитках которого были нарезаны виадуки, друг над другом, и с верхнего нижние казались сложенными из табакерок.
В Энгадине солнце пронизывало долину тихим довольством. Оттаявшие лунки вокруг деревьев свидетельствовали о готовности возрожденья. Но подъем но бернинской дороге раскрыл все высокомерие природы: суше, бесстрашнее сделалась синева неба, дунул ветер, ударив в широкие стекла вагонов, снежные поля кинули на поезд ослепляющие отсветы. И тогда над пустынями сугробов, заваливших ущелья, над изломами небрежно раскиданных вершин, поднялся с видом ко всему безразличного превосходства отрог великого горного содружества Бернины — окоченелый ледник Мортерач. Он не спеша опрокинул на ничтожный поезд отблеск солнца, сам как солнце, — и поезд зажмурился, замигал занавесками своих туристских окон и, словно пристыженный, еще незаметнее пополз вверх, в сторонке от крошечных, как спички, телеграфных столбов.
На первой остановке после перевала Левшин вышел из вагона. Это была безлюдная станция, никого не оказалось на перроне, никто больше не подумал расстаться о поездом, и он исчез под горой быстро, точно поскользнувшись. Всего два строения виднелись вдалеке: на тучной скале возвышался двухэтажный отель и пониже, в ее подножии, прикорнул павильон ресторана. Вытоптанной в заносах тропинкой Левшин пошел к отелю: рушился колючий, ледяной ветер, и хотелось скорее под крышу. Огромная вывеска, наращенная на скалу, оповещала о названии станции и приюта — Альп-Грюм, а также о том, что с террасы отеля такой-то высоты над уровнем моря открывается самый чудесный вид на ледники. Швейцарский крест на фундаменте террасы государственно скреплял бесспорность этого заносчивого утверждения.
В доме пахло протопленными печами, вода в умывальнике согрелась, комната сразу обнимала укромностью, тянуло подойти к незамерзшему окну.
Там, под ногами, тысячеметрового пропастью проваливалось сине-голубое пространство, непонятно сочетая полет с остолбенением. На дне обрыва колебались полутона зимующих садов Вельтлина, струясь долиною к соседним гребням Итальянских Альп. Величие здесь было так общедоступно, что нескончаемость далей за окном показалась Левшину просто составной частью дома.
Он испытал новое, легкое чувство телесной певучести, ему захотелось с кем-нибудь разделить его, и он опять вспомнил Ингу: какая жалость, что ее нет поблизости и что она так ужасно больна!
Он достал привезенные книги, сел к столу, перед окном, отыскал нужную страницу, положил на нее ладонь и долго смотрел через стекло в пропасть долины.
В воскресенье с поездом приехало много туристов. Левшин увидел их, когда они цепью потянулись по тропинке к гостинице. Они несли лыжи на плечах, их шествие было похоже па марш воинов с копьями. Вдруг в самом конце цепи Левшин разглядел знакомую фигуру. Это была доктор Гофман, она шла без лыж, он узнал ее по походке.
Он пошел встретить ее на крыльцо. Она раскраснелась и очень понравилась ему, — такой непринужденной, веселой он ее не знал.
— Меня послал Клебе — посмотреть, как вы тут живете.
— А если бы не послал, вы не приехали бы?
— Возможно. Ведь вы также и мой пациент, не только доктора Клебе.
Ей было к лицу даже лукавство, и вообще она была новой — без важного халата, в джемпере, завязанном на шее ярко-красным шнурком с кисточками.
— Как здоровье фрейлейн Инги?
— Ничего. Хорошо.
— Она собирается уезжать?
— Да. По-видимому.
— Почему вы хмуритесь? Вы думали, я не спрошу об Инге?
— Я не думала, что спросите о ней прежде всего.
— Но мы же все-таки поздоровались.
— Я думала — немного попозже.
— Немного позже, немного раньше — не будем аптекарями.
— Ну, не будем аптекарями. Спрашивайте.
— О чем?
— Об Инге.
— Я уже спросил. А вам хочется о ней говорить?
— Нет, ведь это вы начали.
— Я уже кончил. А вы все говорите.
— Да это вы говорите!
Они засмеялись.
— Вот какой план, — сказал Левшин, — сначала гулять, потом обедать.
— Принимаю.
— Или, может быть, хотите наоборот?
— Я хочу, как вы. Вы здесь хозяин.
— Здесь — в горах?
— И здесь — в горах, и здесь — в комнате.
— Тогда идемте.
В маленькой пристройке холла они примерили башмаки с кошками, обулись в шерстяные носки, взяли палки. День был безоблачный, солнце заметно грело, но тропинки звенели под железными шинами башмаков: холод держался стойко.
— Погодите, — сказала Гофман, снимая рюкзак, — я взяла очки, и, кроме того, мы должны намазать лицо вазелином, от солнца.
— Да ничего не случится.
— Нет, погодите.
Она принялась старательно натирать себе лицо, уши, потом мазнула по щеке Левшина. Он вытерся платком, она, смеясь, мазнула еще раз, и он растер мазок по всему лицу. Они надели дымчато-зеленые очки.
— Вы любили наряжаться? — спросила она.
— Я любил устраивать цирк.
— А я любила маски.
— Белый халат, инструменты в кармашке, правда?
— Ничуть не ново.
— Я вас всегда видел такой.
— Сегодня — не всегда.
— Я вижу.
Она пошла впереди. Тропинка шириною в ступню требовала осторожности, идти надо было расчетливо. Гофман иногда останавливалась, поэтому приходилось смотреть за ее шагом с двойным вниманием, она была слишком близко перед глазами, он видел только ее.
