— Ну, как наш Левшин? Клебе говорит — вы ездили к нему.
— О, так еще он себя никогда не чувствовал! — краснея, сказала она.
— В чем же это выражается? — как на консилиуме, спросил Штум.
— Ну, он очень… он вообще…
— Ах, вообще, — сказал Штум так же сосредоточенно. — С точки зрения врача, это весьма хороший показатель, если… вообще…
У него шевельнулся расчесанный гладкий ус; она заметила это и, еще больше загоревшись, так что потеплели уши, засмеялась. Он опять взял ее под локоть, вывел из лифта, сказал баском:
— Зайдем-ка вот к барышне.
Инга собирала мелочи на туалете, пахло потревоженными флаконами; чемодан, разинув набитую вещами пасть, лежал — сытый — посредине комнаты.
— Я так хотела вас видеть, — сказала Инга, протянув пахучие руки и близко становясь к Штуму.
— Я смотрю, вы собрались. Наверно, ко мне?
— Не смейтесь. Я хотела сейчас поехать к вам, рассказать, попросить совета.
— Какой же совет? У меня один совет: раздевайтесь, ложитесь в постель. А всего этого, — он показал на чемодан, — как будто не было. Вот и фрейлейн доктор того же мнения, верно?
— Безусловно, — не глядя на Ингу, произнесла Гофман и строго вынула из нагрудного кармана молоточек и стетоскоп, как будто намереваясь немедленно приступить к выслушиванию.
— Нет, это невозможно, — сказала Инга. — Надо все, все переменить.
Штум слегка обнял ее, и они вышли на балкон. Весенние тающие редкие хлопья снега торопились на землю, сквозь их рябь окрестность была видна наполовину.
— Посмотрите на небо, — мягко сказал Штум. — А ведь возможно, что через час или два оно станет прозрачно и ярко. И как трудно будет вообразить эту свинцовую крышку, которой сейчас захлопнута долина.
Инга покачала головой.
— Это слишком поэтично. В жизни так не бывает. В моей жизни.
— Как раз в вашей так и будет.
Штум поднял руку.
— Видите, на горе белеет дом?
— Вы там работаете, я знаю.
— Да. Там лежат двести человек. Так каждый год, так двадцать лет. И если говорить о жизни, о том, как бывает в жизни…
— Я верю. Но беда в том…
Она обернулась к нему.
— …в том, что верю вам и не верю себе. Что я подойду под ваши правила, под ваши мерки. Что мне надо лежать, а не бегать, не уставать от какого-то труда, риска, опасностей, не знаю — чего.
— Вам надо научиться послушанию. Это все.
— Значит, ваша… можно спросить?
— Да.
— Ваша жена… вы были женаты?
— Да.
— Ей тоже недоставало послушания?
Штум молчал. Он смотрел в беспорядочную пляску снежных хлопьев, точно в ней могло находиться решение — должен ли он отвечать Инге.
— Простите, — сказала она очень тихо и положила пальцы ему на руку.
И он увидел пальцы своей жены, какими они были незадолго до конца — длинные, с широкими суставами, с ногтями, выгнутыми, как челночки, с самодельным маникюром. Он глядел на них застыло. Потом медленно стер с них большую каплю от растаявшей снежинки, подумал и, нагнувшись, поцеловал их.
Инга хотела что-то сказать, придвинулась к нему и промолчала.
— Нет, — ответил Штум спокойно, — в случае с моей женой виновен я. У меня не хватило мужества заставить не слушаться. А врач ни в каком случае не имеет права терять мужества.
— Мне кажется, я могла бы послушаться одного человека.
— Но он уехал?
— Он уехал.
Штум опустил веки.
— Холодно, — сказал он. — пойдемте в комнату.
И там, всегдашним своим хрипловатым голосом, наказал:
— Значит, ни шага из Давоса. Если нужно — перемените санатории. Это не помешает мне быть вам полезным. До свиданья. Фрейлейн доктор смерит вам сейчас температуру, уложит в постель и подтвердит, что вам никуда нельзя ехать, верно?
— Безусловно верно, — быстро отозвалась фрейлейн Гофман.
И Штум оставил их вдвоем.
Они сразу будто выросли, распрямившись, подняв головы. Они предоставляли друг другу начало разговора и, может быть, обдумывали тактику. Фрейлейн доктор потрогала в кармане неизменные, как талисман, инструменты.
— Будьте любезны, ваш термометр, — по-деловому сказала она.
— Не помню, где он.
— Вы считаете, он вам больше не понадобится?
— Не знаю.
— Скажите, почему, собственно, вы решили, что вам можно уезжать? — другим, неофициальным тоном спросила Гофман.
— Потому, что я себя прекрасно чувствую. Да, да, да! Вы же не можете знать, как я себя чувствую, И еще потому, что здесь все лгут!
Инга выговорила это одним духом, без остановок, и только на последнем слове, как на грани, к которой рвалась, обрезала речь почти вскриком. Впечатление, произведенное этим словом на Гофман, подхлестнуло ее к новому удару:
— Да, все лгут. И доктор Клебе. И вы!
Она испытала пьянящее торжество при виде растерянности фрейлейн доктор, беспомощно закрывшей лицо руками. Она трепетала от радости, у нее шумел в голове приток восхищающих сил, каких она в себе никогда не подозревала, и уже озорно, войдя во вкус, она ударила еще раз:
— Вы — лгунья!
Гофман открыла лицо. Она была бледна, нижняя губа по-детски дрожала, растрепались и жалко повисли на лоб легкие прядки волос.
— И уезжайте. Скатертью дорога. Лучше для всех, — сказала она, набирая воздух после каждого слова, и тяжело ноша а к выходу.
Распахивая дверь, она толкнула ею майора, собравшегося постучать, но не остановилась и даже не могла ответить на его готовное приветствие.
Инга бросилась к нему навстречу.
— Милый, милый майор! Как же случилось, что мы покидаем Арктур в один день?
Он стоял на пороге, неловко озирая себя — в извинение не вполне годной для визитов одежды: он был в глубоких ботах, в шубе, шерстяной шарф вылезал из-под воротника, шапка торчала под мышкой, он держал в одной руке патефон, в другой — зонт и черные очки.
— Какая жалость, что мы едем в разных поездах, — не переставая говорила Инга. — Как хорошо, что вы решились двинуться вниз! Вы не боитесь, нет? Я не боюсь ни капельки. Это все выдумки докторов. Довольно, довольно докторов! Вы знаете что? Знаете что?
Она вытащила у него из рук все вещи и потянула его в комнату. Он неповоротливо повиновался. С умилением он глядел на нее, и ему казалось, что вот-вот наконец он спросит, рассердилась ли она в тот раз, когда он так близко нагнулся к ее лицу и она толкнула его. Ведь больше никогда не случалось захватывающего дыхание разговора, как в тот раз, и что же этому было виною — тогдашний ли дерзкий порыв или, может быть, — о боже! — проклятая вечная робость?
— Знаете что, — твердила Инга, — там, в Локарно (вы ведь едете в Локарно?), так вот, там, под пальмами (там ведь, правда, пальмы?), достаньте свою записную книжечку и сосчитайте, сколько дней, часов и минут вы пролежали в Давосе на балконе, и сколько ампул кальция вам влили в мышцы, и сколько раз вы сыграли в Арктуре на рояле до-ре-ми-фа-соль, и потом запечатайте свою книжечку сургучом и начните новую, совсем новую жизнь! Хорошо? Хорошо?
Она не давала ему произнести ни звука, а он любовался ею и видел, что нет, не спросит ее, никогда не спросит, рассердилась ли она в тот раз, или — о! — неужели то была лишь женская увертка?
И вот он подержал, сжимая, ее тонкие руки, и она опять вооружила его зонтом, патефоном и очками.
— Ступайте, ступайте! И никогда, никогда не возвращайтесь назад!
Она вывела его в коридор и, когда он стал спускаться по лестнице, положила ему сзади на плечи руки. С ощущением этой ласки майор вытер мокрые глаза и надел очки.
Снег все летел и летел. Вязкий покров его лежал на дорожке. Дверь была залеплена хлопьями, стекла умывались слезами.
Первым вышел наружу майор и широко растворил дверь Карлу, нагруженному кладью: портплед, баул, связка разных тростей через плечо, два больших чемодана в руках. Доктор Клебе, в халатике, остановился на пороге. Надо было прощаться.
— Не очень удачный день для отъезда, — сказал доктор.
Майор раскрыл зонт и стоял неподвижно, в молчании.
— Я надеюсь, вам не повредит эта чертова слякоть, — сказал доктор.
Майор не отвечал. Хлопья испятнали его, вокруг бот на дорожке образовались вытаины, с зонта начало капать.
— Можно идти, господин майор? А то нас придется откапывать лопатой, — улыбнулся Карл.
Майор бессильно тряхнул рукой, точно хотел сказать: все пропало!
— Будьте здоровы, господин доктор, — грустно произнес он.
— Счастливый путь, господин манор.
Они простились, и майор двинулся следом за Карлом. Когда они сделали шагов десять, раздался женский голос:
— До свиданья, милый майор, до свиданья там, внизу!
Майор оборотился. С балкона махала ему платочком Инга, и сквозь толчею снегопада только и проглядывалось это мелькание руки с платочком. Он поднял насколько мог высоко зонт и потом опустил его до земли и увидел, как платочек, в ответ на его салют, замелькал часто-часто.
