— Пустите меня вперед, — сказал он.
— С условием: чередоваться.
— Хороню.
— И как устанем, так — стоп.
Они поменялись местами.
Путь вел к перевалу, и скоро начался подъем. Ледник громоздился над окрестностью тупо, давя собою все вокруг. Они шли долго, а он не двинулся, и стало казаться — от него нельзя уйти, можно идти вечность, он все равно будет стоять рядом. Сквозь очки он был матовозеленый, светлый, как прозрачное бутылочное стекло, небо над ним — клеенчато-жесткое, серое.
Когда склон преградили камни, тропинка исчезла. По сторонам вычеркнулись и пропали лыжные следы, ноги начали проваливаться, шагать дальше стало слишком трудно. Левшин забрался на оголенный ветром камень, подал руку Гофман, и, держась друг за друга, они огляделись. Ледник стоял рядом. Все вокруг будто извинялось перед ним. Они сняли очки и попробовали взглянуть на него. Он хлестнул по глазам сиянием плавильной печи. Они зажмурились.
— Сколько, по-вашему, до него? — спросила она.
— В полдня вряд ли дойти.
— С вами и в день не дойти, — сказала она, улыбаясь и слегка толкнув Левшина.
Он не устоял на камне и, спрыгивая, потянул ее за собой. Чтобы не дать ей упасть, он обнял ее, и они смеялись, ослепленные снегом, в снегу по колена. Густо намазанные лица лоснились, поблескивали, это смешило еще больше. Мешая друг другу, они выбрались из сугроба, и ему не хотелось разомкнуть руки, он сжал ее крепко и рассматривал ее улыбку, открывая в ней что-то неожиданно влекущее. С ласковой настойчивостью она отстранилась и надела ему и себе очки.
Обратно она опять шла впереди, и в нем уже внятно росло беспокойное влечение к ней, и если бы она вздумала еще раз поменяться местами, он отказался бы.
Проголодавшиеся, в приятной усталости, какую дает зима, они добрались до ресторана. Припекало, и можно было устроиться на открытой террасе, гнездившейся над обрывом. Пухлая коротыга-итальянка принесла скатерть и карточку с нехитрым перечнем национальных блюд. Остановились на спагетти и бутылке кьянти, Левшин попросил коньяку. Все это расцвело на солнце торжествующими красками довольства — янтарь коньяка, кровяные пятна томатной подливки на спагетти, прозрачное, мясо — красное кьянти, бутыль которого, в неизменной соломенной плетенке, стала очень быстро пустеть. Закапали сыр и кофе, и это так же скоро исчезло.
После обеда подошли к перилам, облокотись, смотрели в обрыв, изредка поворачивая друг к другу головы. Тогда близость взгляда становилась смутной, и нельзя было сразу поймать привыкшие к глубине обрыва зрачки.
Высоко над террасой, как над гнездом, ныряли с тонким паническим свистом альпийские галки, похожие на обрывки черной бумаги, пущенные по ветру.
— Они что-то предвещают, — сказала Гофман.
— Вы путаете их с воронами.
— Это одна порода.
— Вы хотите сделать их вещими лично для нас?
— Я думаю только о нас.
— Тогда я согласен, — улыбнулся он, — в этом свисте есть что-то обещающее.
Он купил бутылку чинцано, и довольная итальянка старательно закатала ее в бумагу.
— Теперь домой, — сказал он.
В гостинице они переобулись в той же пристройке холла. За их отсутствие комнату протопили, и было очень тепло.
Стоя рядом у окна, они глядели в солнечную пропасть Вельтлина и дальше — на снежно-синюю горную кайму, и было так, будто продолжается только что прерванное глядение в обрыв, и так же смутно колыхнулись встретившиеся глаза.
— Это — вино, — сказала она.
— Нет, — сказал он и, притягивая ее к себе, почти поднимая, отвел от окна.
Страсть вытеснила собою все, а потом исчезла сама, и они, точно обманутые ею, услышали продолжавшуюся вокруг них жизнь: на крыльце стучали лыжами, в холле вежливо пробили часы, вдруг заговорили и весело затопали в коридоре. Он поцеловал ее в висок, туда, где под тонким пушком чуть бился пульс. Она казалась ему очень растроганной, и ему хотелось быть нежным.
— Глоток чинцано, да? — спросил он, поднявшись и развертывая бутылку.
— Нет.
Штопора не было, он протолкнул пробку в горлышко карандашом, налил в толстый граненый стакан.
— Как удивительно, что это не случилось раньше, — сказала она.
Она подвинулась к стене, куда ударил через окно угольник солнца, ее смятые волосы вспыхнули, по приоткрытым зубам скользнули яркие точки отражений.
— Но кажется — это было всегда, — возразила она себе.
— В мыслях, — сказал он.
— Во сне. А сейчас наяву; ведь наяву, правда?
Она потянулась к нему.
— Как я ужасно боялась, когда тебе было плохо.
— Я помню. Но разве мне было так плохо?
— Ужасно. Я по ночам плакала.
Она обняла его и нагнула к себе.
— Я так плакала! Но теперь я знаю — ты не умрешь.
— Нет, — улыбнулся он, — никогда.
— Не издевайся. Для меня никогда. Скажи, как ты думаешь, что будет дальше?
— Будет хорошо.
— Но что, что?
— Не знаю. Давай не станем гадать.
— Конечно, не будем гадать. Но как ты себе представляешь?
— Это же и есть гаданье.
— Но как же так? Ведь ты меня…
Он не дал ей докончить и поцеловал ее опять…
Когда они шли к поезду, садилось солнце, расставание с ним гор было благоговейно-тихо, в розовой краске снегов потухала грусть. Левшин и Гофман попрощались, говоря глазами то, что им мешали сделать наступавшие на поезд, как копьеносцы, лыжники.
— Здесь — другой мир. не то что Арктур, — сказала она, — я была с тобой в другом мире.
— Мы забыли Арктур.
— Кланяться ему?
— Да. Поклон Инге.
— Инге? — громко спросила она, оборачиваясь с приступка вагона.
— Ерунда, — воскликнул он, — совсем позабыл! До чего глупо?
Они помахали друг другу руками. Он заметил, как потемнело ее лицо. И в тот же момент он с ясностью вспомнил, как уезжал из Арктура — не попрощавшись с Ингой, потихоньку заперев свою комнату. Он почувствовал, что кровь прилила к щекам, и зашагал прочь, стараясь подавить смущение перед самим собою.
С тех пор как началось падение — как продан был «роллс-ройс» и куплен маленький автомобиль, а потом продан и маленький; как были уволены излишние служащие; как кредиторы, объявив себя хозяевами Арктура, впервые бесстыдно вывернули карманы доктора Клебе, — с тех пор не выпадало дня, более трудного по переживаниям, чем второй день пасхи.
Штум явился поутру не с обычным визитом доктора, а затем, чтобы поздравить своих больных с праздником: он придавал большую цену такому нелекарскому общению с пациентами, у которых праздники от буден отличались только бисквитом вместо булочки к послеобеденному кофе.
Он зашел к доктору Клебе и узнал, что Левшин живет в Альп-Грюме, а Инга собралась к отъезду вниз. Он смотрел па пол, засунув руки в брючные карманы, и говорил упрямо, с ретийским акцентом крестьянина.
— Вы не должны были отпускать Левшина без моего согласия.
— Но, господин доктор! Я был бы счастлив, если бы пациенты жили у меня вечно!
— Это для них совершенно излишне, господин доктор.
— Но для меня…
— Я приглашен сюда лечащим врачом.
— Я понимаю вас. Левшин сказал, что вернется в Арктур, как только уедет фрейлейн Кречмар.
— Я, вероятно, не улавливаю здесь какой-то зависимости, — глухо сказал Штум и постучал ногою по полу.
— Ну, вот именно, — оживился Клебе, — приходится выбирать: вместе они оставаться не могут.
— Так, так. Тогда кому-нибудь падо переехать в другой санаторий.
— Я не гожусь в святые: нельзя требовать от меня, чтобы я думал о других санаториях.
— По о больных?
— Я же и говорю о больных! Разве мне может доставить удовольствие отъезд нашей милой фрейлейн Кречмар?
— Она не уедет без моего разрешения.
— Она хотела с вами говорить.
— А я хотел бы о намерениях моих больных узнавать заранее.
— В конце концов я тоже больной, господин доктор, — измученно выдохнул Клебе, отбегая к балконной двери.
— Вы — больной, однако не пациент. Вы сделали неправильное употребление из санатория: вы его содержите, вместо того чтобы в нем лежать. Это порочный метод лечения.
— Это метод существования, господин доктор, — задыхаясь, прошептал Клебе.
— Метод самоубийства в наше время, — сказал Штум.
— Может быть, может быть! Виновато наше время, а не я. В данном случае не все безнадежно: Левшин возвратится, а нашу милую фрейлейн вы, господин доктор, конечно, убедите лечиться.
— Лечиться от чего? — буркнул Штум. — Попробую пойду.
Около лаборатории ему встретилась доктор Гофман. Взяв за локоть, он повел ее к лифту, и она улыбалась его приятной, грубовато-ласковой неуклюжести.
— Ну, как наш Левшин? Клебе говорит — вы ездили к нему.
— О, так еще он себя никогда не чувствовал! — краснея, сказала она.
