незнакомец, ударил маму по голове, так что та лишилась сознания, после чего взвалил женщину (весом пятьдесят шесть килограммов и ростом 157 сантиметров, в пижаме и красных тапочках) на плечо, вынес на улицу и запер за собой дверь. Напоследок еще погладил Марси по голове и сказал девочке, чтобы шла спать. Марси припомнила, что на нем была коричневая кепка «и что-то коричневое на рубашке».
Джулс впоследствии объяснял: он не заявил сразу же об исчезновении Дороти, поскольку решил, что дочь все выдумала. Он почему-то надеялся, что жена все еще где-то рядом (что было странно, учитывая, как сильно она боялась выходить из дома). В полицию он позвонил лишь через четыре с половиной часа, около четырех часов утра. Полицейские тоже не поверили в рассказ Марси. Вызвали женщину-психиатра, та провела с девочкой несколько долгих бесед, после чего заключила, что Марси сказала правду о событиях той ночи.
В следующие несколько дней очевидцы сообщали, что встречали исчезнувшую женщину в разных районах Филадельфии. В первоначальном расследовании фигурировал и Кэмден. Вечером в пятницу после пропажи Дороти [90] кэмденский патрульный Эдвард Шапиро заметил на углу Бродвея и Четвертой улицы блондинку. Шапиро сообщил детективам из Филадельфии, что она выходила из телефонной будки возле кондитерской. Она, похоже, удивилась и испугалась, увидев его; Шапиро же поразило, до чего эта женщина похожа на исчезнувшую Дороти Форстейн. Он проследил за ней до бара: женщина заказала пиво, но, заметив его, ушла.
На следующий вечер Шапиро снова увидел ее на том же углу и услышал, как она говорит спутнику: «У меня всего одна рука». Эти слова обнадежили детективов. Дело в том, что у Дороти после того нападения развился привычный вывих плеча, и несколько раз в год она ложилась в больницу на лечение. Детективы были уверены, что Дороти, пусть даже под вымышленным именем, непременно обратится в больницу, чтобы ей вправили плечо. Однако этого так и не произошло. Вознаграждение в тысячу долларов, которое назначил Джулс Форстейн, не дало результата. Восемь лет спустя, в 1957 году, Дороти официально объявили мертвой [91]; ее муж годом ранее скончался дома от сердечного приступа.
Интерес общественности к делу Салли слабел, и родные девочки восприняли это как знак: лучше не обсуждать ее исчезновение даже друг с другом. Ее отсутствие чувствовалось как еле различимый, но неумолчный гул. Конечно же, они переживали. Конечно, боялись за нее. Но поскольку новостей не было, то не было и ответов, а следовательно, изменить ее участь не в их власти. Разумнее всего просто жить дальше.
В августе 1949 года малышке Диане исполнился год. По воспоминаниям родителей и собственным, она росла веселым, общительным и подвижным ребенком, обожала овсяные хлопья «Грейп-Натс» и яблочный сок. Эл занимался теплицей, Сьюзен ему при случае помогала. Элла по-прежнему обитала в доме номер 944 по Линден-стрит, но жить там ей было в тягость. «С Салли все было иначе, – вспоминала Элла. – Она была такая веселая, жизнерадостная».
Элла страдала бессонницей [92]. По ночам часто просыпалась и шла в комнату дочери. Доставала кукол и настольные игры Салли, «сидела и смотрела на них». Элла стирала и перестирывала дочкину одежду, «чтобы той было что надеть, когда вернется».
Шли месяцы, Элла то и дело теряла работу, потом снова куда-то устраивалась. Порой ей неделями нечем было оплатить счета. Ей отключали то телефон, то свет. Время от времени она гостила во Флоренсе у Сьюзен, помогала с внучкой. А так жила одна. И, оставаясь наедине с собой, снова и снова силилась понять, какова же ее вина в исчезновении Салли.
За несколько месяцев до того, как пропала Салли Хорнер, прокурором округа Кэмден назначили Митчелла Коэна [93] – на десять лет, до 1958 года. Коэн уже тогда был одним из самых известных городских правоохранителей – положение, благодаря которому через несколько десятков лет имя его увековечат на здании федерального суда в центре города. И то, что он принял на себя обязанности прокурора, лишь укрепило его репутацию. В конце 1940-х годов в округе Кэмден тяжкие преступления случались нечасто [94], а следовательно, отсутствовала необходимость в прокуроре, который работал бы на полную ставку. Коэна вызывали при необходимости, остальное же время он занимался делами республиканской партии штата Нью-Джерси и так в этом преуспел, что де-факто считался ее лидером [95]. Коэн был ближайшим соратником губернатора Нью-Джерси Альфреда Дрисколла.
За долгие годы занятия юриспруденцией Коэну довелось поработать не только прокурором [96]: в самом начале карьеры он занимался частной адвокатской практикой, сотрудничал с городскими адвокатскими конторами, служил старшим судьей федерального районного суда штата Нью-Джерси. Он с равным успехом и преследовал преступников, и выносил им приговор. Впрочем, слава не вскружила ему голову. Он был слишком занят, чтобы подолгу размышлять о прошлом.
А вот за внешним видом Коэн всегда следил: одевался как звезда адвокатуры. В сшитых на заказ костюмах [97] походил не то на Дэвида Нивена [98], не то на Фреда Астера [99]. Один адвокат признался как-то сыну Коэна, Фреду: «Всякий раз, как я представал перед твоим отцом, меня так и подмывало надеть фрак и белый галстук-бабочку, чтобы не ударить в грязь лицом, поскольку он-то всегда держался франтом».
Известным актерам Коэн, скорее всего, подражал сознательно. Он с юности болел театром и при первой же возможности ездил в Нью-Йорк, чтобы посмотреть очередной спектакль на Бродвее. По субботам простаивал в очереди, чтобы разжиться билетом на концерт или спектакль в Академии музыки Филадельфии – за двадцать пять центов, на галерку. Сделав карьеру в юриспруденции, вдвоем с другом выкупал ложу: мог себе позволить.
С Германом Левином [100] он познакомился в средней школе Южной Филадельфии; дружба их не прервалась и тогда, когда семейство Коэна перебралось в Кэмден (в двенадцатый класс он пошел уже там). Мальчики старались бывать на всех представлениях, которые шли в Филадельфии (именно здесь в течение долгого времени бродвейские шоу «обкатывали» спектакли, чтобы выяснить их слабые места), причем стремились непременно попасть на премьеру. В конце концов Левин стал продюсером мюзиклов («Джентльмены предпочитают блондинок», «Дестри снова в седле», «Моя прекрасная леди»). В 1956 году, перед премьерой «Моей прекрасной леди», Левин посоветовал Коэну «заложить все до последней нитки» и вложить деньги в постановку. Коэн так и сделал; мюзикл побил все рекорды по кассовым сборам и принес ему немалую прибыль. Коэн тоже попробовал свои силы в качестве театрального продюсера
