– Во! Во! – гремел могучий бас. – Получай, что хотел! По вкусу тебе, ну и ладно! И правильно! Погань и мерзость! Ненавижу их всех! Ненавижу! Меня от них тошнит!
– Ах ты, старый козел! – выкрикнул Тюлип и хлебнул вонючей жижи.
Молнии все сверкали, гром все грохотал, моча все низвергалась, легаши все тонули, писсуар все плыл, скелет все барахтался. По временам в мутножелтый поток с глухим плеском падали камни.
– У меня камни! Я так стар! Мне так больно! Так скверно!
Тюлип стонал и кашлял от ядовитого, разъедающего ноздри смрада. По шею в бурлящей моче, он пробирался к краю могилы. Мимо лихо пронесся гроб. Его мощными гребками гнал вперед прочно усевшийся на дне мертвец… Греб отличным спортивным стилем. Внезапно прекратилось сверкание молний, стих гром, оборвался ливень. Тюлип остановился… обернулся… Земля впивала божественную влагу… быстро… шумно… жадно… С видимым наслаждением… и громким буль-буль-буль… Будто прополаскивала ею горло… смаковала… прежде чем проглотить…
Очень скоро о потопе напоминали лишь лужи… зловоние… перевернутый зеленый домик в углу… да несколько ползающих там и тут легашей, жалких, похожих на промокших мух или на червяков.
– Вот у моей жены был постоялец, так с ним такое частенько случалось! – процедил Тюлип сквозь зубы, вызывающе глядя вверх. – Особенно по ночам. Но он, по крайней мере, к доктору ходил лечиться! И не мочился людям на голову!
– Заткнись! – беззлобно пророкотал удаляющийся бас. – Не то еще получишь!
– Ладно-ладно, я ничего не говорил! – буркнул Тюлип и благоразумно нырнул в потемки. – Пусть радуется, что тут моей женушки не было. Уж она бы не постеснялась сказать ему все, что думает!
Он плелся, шатаясь, чертыхаясь, обхватив себя руками. Тошнотворная вонь преследовала его. Мало того, она его обгоняла, неслась ему навстречу. Казалось, сама ночь, прогнившая насквозь, медленно разлагается, источая изо всех своих пор такой вот смертный крик.
– Пьеро! – вдруг прохрипел чей-то голос так близко, что Тюлип отскочил, будто обжегся в темноте.
– Тсс! – прошептал второй голос.
– Тсс! – отозвался третий.
Тюлип шарил руками во тьме. Он сбился с пути. Не чувствовал больше под рукой холодную, мокрую, липкую стенку… Пытался что-то нащупать, но напрасно… шатался… петлял… беспомощно бродил по кругу.
– Пьеро! – снова раздался хрип.
– Никак не успокоится, – горячо прошептал второй голос. – Уж померла, а все равно… Пьеро… Его убило на войне… на куски разорвало… вместе с моим… Хороший мальчик был… и мой хороший… Да… У нас обеих мальчиков убило… Уж как мы горбатились, как надрывались, чтоб им туда, на фронт, каждый месяц… хоть что-нибудь да послать… И на тебе, получаем однажды письмо: “Я их друг. Их убило вчера на рассвете. Обоих разом. Красивый был рассвет. Совсем как у нас в Пьерраше. Небо красное, желтое, фиолетовое. Была атака, мы вылезли из окопов, и их убило. Разом. Обоих. Знаете, что такое атака? Это когда вы вылезаете из окопа, бежите, кричите и вас убивают. А я их друг, вот и пишу вам. Они мне про вас говорили – как они своих мамашек любят. Вот я вам и пишу, а у меня-то самого мамашки нету. В них граната попала. Прямое попадание. Сам видел – я-то сзади был. А они впереди.
Потом вдруг как бабахнет – и уже их нет. Пустое место и воронка, а их самих там нету, я смотрел. Но кто в них бросил, я его увидел. Белобрысый такой. И я его догнал. И подцепил штыком. Всадил ему в кишки. А он так на меня посмотрел, вроде как удивился… Поерзал на штыке чуток. Сказал “ма-ма”… И больше ничего – и помер. Мне легче стало, вам, наверно, тоже полегчает – знать, что я его штыком… всадил в кишки… а он так посмотрел, вроде как удивился… сказал “ма-ма”… поерзал на штыке и помер. Такой белобрысый. Все почему-то перед смертью зовут маму. Вот у меня нет матери. Я сирота, коров в деревне пас, а стану помирать, так тоже небось маму позову. Может, легче от этого. Не знаю. Сам я из Пьерраша, это на юге, там у нас есть речка, называется Бриетта. А деньги, что вы им прислали, я себе оставил – они мне ровно столько задолжали, вот теперь в расчете. Красивый был рассвет… ”
Тюлип все искал выход… прочь из этой тьмы… от этого голоса… Но тщетно шарил рукой в пустоте.
– При всем моем уважении…
Учтивый мужской голос. Так близко, что Тюлип невольно отскочил. И под руку ему попалось что-то кривое и твердое.
– Э-э… При всем уважении… Э? Не у вас ли, случайно, так воняет?
Тюлип ощупывал твердую штуковину, гадая, что бы это такое могло быть… Он мог поклясться, что никогда не держал такое в руках. Не совсем жесткое, не совсем мягкое… довольно теплое… гм-гм!
– Это не у нас! – проговорил в темноте скрипучий голос. – Тут только бедная гниющая женщина.
– Э-э… При всем к вам уважении… Я бы хотел уйти!
– Ну и катитесь! – возмутились в темноте. – Никто вас не держит! Чего ждете-то?
– При всем моем уважении! – вскричал мужской голос. – Я жду, когда вы соблаговолите отцепиться от моей ширинки. Э?
Тюлип поспешно выпустил кривулю и, бормоча проклятия, попятился. Наткнулся спиной на стенку и остановился, вытирая руку о штанину.
– Кха-кха… – с достоинством прокашлялся неизвестный. – Знай я, что тут дамы, не пришел бы нагишом! Всенепременно… э… надел бы брюки!
– Как вам не стыдно? – проскрипело в темноте. – Такие шуточки у смертного одра несчастной загнивающей женщины!
– Стыдно! – эхом подхватил другой голос, женский, писклявый. – Стыд и позор, мадам Анж!
А тот, первый голос все стонал:
– Пьеро… Пьеро…
– Простите, мадам Анж, – вмешался вдруг протяжный хриплый голос. – Я Ноэми… Ноэми… ну, вы знаете, ваша новая соседка.
– Ноэми-проститутка? – сурово осведомились в темноте.
– Ноэми-проститутка, – смиренно признал новый голос. – Простите, что беспокою вас. Я понимаю, сейчас, когда бедная мадам Мари тут разлагается, не следовало бы вам докучать. Но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Не могу! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, – сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”
– Ну и что?
– Ну и вот – я пришла посмотреть, может, это несчастная мадам Мари так смердит…
– Нет, не она. Идите прочь.
– А вы уверены? Простите, что настаиваю, но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”
– Чтоб так смердеть, ей надо полежать еще ночи три.
– Бедняжка! А этот говорит: мол, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети… – Спокойной ночи, мадам Анж!
– Спокойной ночи, мамзель Ноэми!
– Пьеро… – все стонал первый голос. – Пьеро…
Тюлип опять пошел вперед, растопырив руки и широко раскрыв глаза, как будто можно было что-то увидеть.
– Пьеро… Пьеро…
– Пресвятая дева Мария, ты ведь тоже мать, спаси и сохрани мою несчастную душу… Ай! Что это, Жюльетта, вы мне суете руку между ног?
– Я? Я, мадам Анж? Да я стою себе спокойно… Ай!
– О господи, Жюльетта! Что это вы орете?
– Что… что это такое, мадам Анж? Что вы мне в руку сунули?
– Я? Я, Жюльетта? Да провалиться мне на этом месте, если я к вам прикасалась! А что это было?
– Сама не знаю, мадам Анж! Что-то такое твердое, горячее, дрожащее! Такое… твердое… горячее… дрожащее… да-да!
– Хм-хм…
– Пьеро… Пьеро…
– Ай!
– А вы-то почему орете, мадам Анж? Пугаете меня!
– Все так и есть, Жюльетта! Я то же самое почувствовала. Прямо в лицо мне ткнулось… что-то такое твердое, горячее, дрожащее!
– Ага, это оно: такое твердое, горячее, дрожащее… и что это, по-вашему, мадам Анж?
– Да ничего хорошего, Жюльетта, ничего хорошего…
– Пьеро… Пьеро…
Все смолкло. Только где-то вдали закричал ребенок. Тюлип, усмехаясь и вытянув руки, пошел неверным шагом дальше. И вдруг уперся в деревяшку… пощупал пальцами… вроде бы тело… женское… указательный палец уткнулся в пупок… и задержался там…
– Хе-хе-хе! – прыснул Тюлип.
– Кто это?
Что-то затрещало…
– Она еще страдает… Слышите, Жюльетта? Она шевелится… мечется…
Снова треск, и еще, и еще, все чаще, все громче…
– Слышите, слышите, Жюльетта, вон как мечется!
– Да слышу, слышу, мадам Анж!
Теперь, помимо треска, слышалось еще прерывистое, хриплое пыхтенье.
– Она хрипит… Это последний спазм, Жюльетта!
– Да-да, последний, мадам Анж!
В потемках гроб непрерывно трещал, а пыхтенье все учащалось, будто кто-то старался не отстать от треска.
– А голос у нее как изменился-то, Жюльетта! Не знай я, что это она, сказала бы, что там, в гробу, мужчина! Вы слышите, Жюльетта?
– Да слышу, слышу, мадам Анж! Я никогда бы не поверила, что голос может так вот измениться!
Теперь в потемках слышался ровный треск и протяжное, мощное, хриплое, прерывистое дыхание.
– Слышите, как она мечется, Жюльетта? Задыхается, слышите, борется с недугом из последних сил?
