– У нас широкий выбор гробов! – обходительным тоном сказала она.
Тюлип изумленно пошатнулся, зашелся идиотским смехом, потом наклонился поверх свечки и прошептал:
– Я что, тебе совсем не нравлюсь?
Пышная шевелюра вздрогнула и спросила сурово и сухо:
– Как это понимать? Если вы надеетесь на скидку…
– Я ваш поклонник, – ворковал Тюлип, покачиваясь так изящно, как только был способен. – Самый-самый пылкий!
– В кредит фирма не торгует!
Внезапно Тюлип схватил кассиршу за волосы, подтащил их к губам и судорожно поцеловал.
– О, не противьтесь! – простонал он. – Я ваш поклонник!
– Вот оно что! – вскричала шевелюра, вырываясь из его рук. – Я вас узнала! Вы тот гнусный тип…
– Э-э… что? – искренне удивился Тюлип.
– Тот гнусный тип, который тогда утром натравил на меня легавых! Так зарубите на носу, любезный, плевать мне на вашу полицию! Хоть пожарных позовите, хоть английскую королеву да принца-консорта!
– Принца-консо-о-орта? – протянул Тюлип. – При чем он тут? Какого черта! Смотри-ка, в рифму получилось!
– Кого угодно! Мне никто не помешает – ясно? Хочу и буду утром разгуливать по коридору нагишом, воздушные ванны принимать! Никто: ни вы, ни они, ни полсотни мерзких охломонов, – тех, что высовывают из своих могил носы и все остальное да пристают ко мне со всякими похабствами!
– Но… – бормотал Тюлип, растерянно покачиваясь. – Но…
– Довольно! Эсташ! Эсташ!
Где-то поблизости с грохотом открылся гроб, и появилась долговязая фигура в длинном черном пиджаке – таких полно во всех похоронных шествиях всех цивилизованных стран мира, с тех пор как в мире существуют похоронные шествия, то есть с тех пор как существуют цивилизованные страны. В одной руке он держал траурный венок, а другой ковырял здоровенный гнойный прыщ на кончике обвислого, длинного, кривого носа.
– Ты звала меня, деточка?
– Звала, Эсташ. Да, я тебя звала, – напыщенно сказала пышная шевелюра. – Ты, полагаю, видишь этого вот господина?
Не переставая терзать свой прыщ, Эсташ смерил упомянутого господина наметанным взглядом и сказал:
– Метр семьдесят. Это для гроба?
– Возможно, и для гроба, Эсташ, но пока речь не о том. Этот господин заявляет, Эсташ, что ему неприятно видеть меня голой по утрам!
– Но… – заикнулся было Тюлип. – Но…
Эсташ укоризненно уставился на него, все раздирая прыщ.
– Все мы приходим в этот мир нагими, – проникновенно сказал он. – А потому имеем право ходить нагишом… Ай!
Он дернулся и запрыгал на одной ножке – прыщ наконец прорвался.
– Иди смажь йодом нос, – велела шевелюра. – Я очень рада, что ты избавился от прыща.
– Я тоже, деточка… ты же видела. Там внутри был легаш!
С этими словами Эсташ растворился во тьме.
– Послушайте! – завопил Тюлип. – Это не я! Клянусь! Я… э-э… я вас люблю!
– То есть как это любите? – с ужасом переспросила шевелюра.
– Вот так! – с надрывом выкрикнул Тюлип и, громко чмокнув собственную ладонь, послал ей воздушный поцелуй. – Честное слово!
– Но вы даже не умерли по-человечески?
– Я умер… то есть я сейчас умру! Какая, к черту, разница! Помру! Я сам себя, на хрен, убью! Сию минуту!
Пышная шевелюра заерзала на стуле.
– Эсташ! Эсташ!
Эсташ снова вынырнул из темноты, из глаз его катились слезы, к носу он прижимал платок.
– Я смазал его йодом, деточка! – сказал он плаксиво. – Ужасно щипет! Больно!
– Эсташ! – сердито крикнула шевелюра. – Этот господин мне признался!
– Да ну?
– Ну да! Он меня любит!
Эсташ с интересом посмотрел на Тюлипа поверх платка.
– Я тоже люблю тебя, деточка! – сказал он.
– Но он, чтобы со мной соединиться, готов себя убить! – трепеща от восторга, воскликнула пышная шевелюра. – Потому что он еще не совсем мертв.
– Ваши размеры? – живо спросил Эсташ, с редкостным проворством вытаскивая из кармана складной метр.
– Э… э?.. – растерялся Тюлип.
– Ну, рост какой?
– Метр семьдесят один! – азартно выпалил Тюлип.
– Дубовый?
– Пусть дубовый!
– С позолотой?
– С позолотой!
– Дата? Адрес? Имя?
– Завтра! Вторая могила слева! Тюлип!
– Вторая слева! Тюлип! Завтра! Триста! Идет?
– Идет!
– Пока!
– Пока!
Тюлип развернулся и нырнул в темноту А там немедленно наткнулся – сначала на что-то твердое и, видимо, немое, потом на что-то мягкое, издавшее слабый крик.
– Кто тут? – заорал ошалевший от страха Тюлип. – Руки вверх! Стрелять буду! Он чиркнул спичкой – в кончиках пальцев поднялось дрожащее огненное ушко[14]. Это был ребенок.
Босой, утопавший в рубахе не по росту.
В темноте был виден только блеск глаз, устремленных на горящую спичку.
На груди большой темный крест, на кресте – Христос, который поднял глаза и тоже с любопытством смотрел на огонек.
– Думаешь, пальцы ему обожжет? – спросил ребенок.
– Нет, – ответил Христос, не отрывая глаз от спички. – Нет, не думаю.
– Думаешь, раньше погаснет? – опять спросил ребенок.
– Да, – подтвердит Христос. – Думаю, будет так.
– Может быть, – сказал ребенок. – Хотя, по-моему, обожжет.
Он скосил глаза на огромное распятие:
– Спорим?
– Нет, – отказался Христос. – Я никогда не спорю. Религия не позволяет.
– Ах да, – спохватился ребенок. – Об этом я и не подумал.
– И напрасно! – сурово сказал Христос. – Думал бы об этом почаще – не приставал бы ко мне то и дело со всякими глупостями.
– Не сердись, – сказал ребенок.
– Я никогда не сержусь! – свирепо отвечал Христос. – Религия не позволяет!
Он все смотрел на спичку.
– А на что это ты собирался поспорить? – спросил он угрюмо.
– На ножик! – быстро предложил ребенок. – А? Идет – на ножик?
– Идет! – согласился Христос.
Опять направил взгляд на спичку – она тотчас погасла.
– Ножик мой! – сказал он довольно.
– Нечестно! Я так не играю – опять ты чудо сотворил! – возмутился ребенок.
– Хе-хе-хе! – Христос елейно улыбнулся. – Это шутка. Будешь знать, как со мной спорить!
В темноте, в дрожащей вытянутой руке Тюлипа засветилась новая спичка.
– А ну-ка, сотвори еще разочек чудо! – попросил ребенок.
– Не желаю! – отрезал Христос. – Больше одного за раз никогда не делаю!
– Э! – поддразнил его ребенок. – Да ты просто не можешь! Слабо!
– Могу! – распалился Христос. – Не слабо! Спорим, что не слабо?
– Давай!
Мгновение Христос и спичка смотрели друг на друга, и спичка смиренно погасла, как будто опустила взгляд.
– Никакого обмана – ничего не припрятано, ни в руках, ни в карманах! – язвительно заключил Тю-лип, отчаянно, как утопающий, размахивая руками в темноте. – Фокус-покус, абракадабра! Хорошо тому, кто родился индийским факиром – по нынешним тяжелым временам ему обеспечен кусок хлеба. Будь тут кюре, он бы уже орал про чудо. Но я-то в чудеса не верю. И у моей жены был один постоялец-кюре, который тоже в них не верил! Однажды утром он ушел, а дома в чемоданчике оставил тысячу франков. Приходит – а тысяча франков тю-тю! Он побежал к моей старухе. Вопит: “Убили! Обокрали!” Вбегает к ней – а она на коленях… молится… сама не своя… вся бледная, дрожит! И говорит ему: “Это чудо! Настоящее чудо!” А он ей: “Что вы мелете?” – “Да ничего я не мелю! – она ему. – Пока вас не было, мне явился ангел! Вон там вон… в коридоре… около сортира. И говорит: “Сестра моя! Не у вас ли тут живет один служитель церкви по имени Поншон?” Я отвечаю: “Точно, у меня”. А ангел: “Он великий грешник! Покажите мне его комнату! Мне сообщили, что он прикарманил целую тыщонку! И я предчувствую, что он наделает еще немало гадостей! Я этого не допущу! Ведь я его ангел-хранитель! У меня будут неприятности! Накостыляют мне из-за него! А я, видит Бог, не хочу!” Я говорю: “Еще бы! Все понятно!” И отвела его в вашу комнату, а он забрал тысячу франков и улетел в трубу… Я так потрясена… ” Но он, кюре-то, и слышать ничего не хотел, обозвал мою супружницу мерзавкой и воровкой и пригрозил позвать легавых. Пришлось ему напомнить про блондиночку, которую он приводил каждый вечер, держал до утра… а она так стонала… Тут он немножко приутих.
Буль-буль-буль-буль…
Тюлип остановился. Он очутился в могиле, освещенной висячим черепом-светильником, который качался от сквозняка, расчерчивая все вокруг полосками света и тени. В зубы черепа какой-то шутник засунул кроваво-красную розу, придавшую ему вид лихой и лукавый. На лбу было нацарапано пробитое стрелою сердце и написано: “С + П = любовь навек”. Вокруг мерцал ореол красноватого света. В полутемном углу дрыхла крыса, под потолком играли в салки три крупных таракана и висела паутина, в ней сидели паук и легаш, злобно уставясь друг на друга. На стенке две надписи: “Бебер – скотина” и “Господи, помоги!!!..” с дюжиной восклицательных знаков, а между ними нарисован фаллос, огромный, ухмыляющийся, кособокий. На земле, под самым черепом, сидел перед закрытым гробом раздутый и позеленевший жмурик. На крышке гроба и вокруг него громоздилась батарея пыльных бутылок. Видно, жмурик успел изрядно напиться и разложиться – у него не хватало носа, глаза и половины руки, и он раскачивался равномерно, справа налево и обратно, как маятник в часах; кроме того, при каждом колебании туча черного праха поднималась от тела, так что оно разрушалось, таяло с устрашающей быстротой. Жмурик обратил на Тюлипа свой единственный глаз-шар.
