встряхивала освобожденными волосами, окрашенными под енотовый мех и пахнущими арабским мускусом (этот запах потом держался, как ореховая морилка на пальцах, на всем плохоньком текстиле заммлеровской спальни: на сиденьях стульев, на покрывале и даже на шторах). Анджела садилась. На ногах белые чулки в «гусиную лапку» (или, как говорят французы, pied de poule), на щеках буйный румянец, голубые глаза сексуально темнеют, белая плоть горла пышет жизненными силами. Одним своим видом Анджела делала громкое заявление от лица своего пола в адрес противоположного. Сейчас люди считают необходимым слегка заглушать подобные высказывания комическими нотками, и Анджела следовала этой тенденции. В Америке определенные формы успеха требуют сопровождающего элемента пародии, насмешки над собой, сатиры, направленной на себя. Это можно было наблюдать на примере актрисы Мэй Уэст и сенатора Дирксена. В словах Анджелы иной раз как будто бы тоже сквозил чужой мстительный разум. Стул, на котором она сидела, положив ногу на ногу, казался слишком хрупким и прямым для ее бедер. Она открывала сумочку, доставала сигарету, Заммлер подносил зажигалку. Ей нравились его манеры. Выпуская дым через ноздри, она, если была в хорошей форме, глядела весело, с легкой хитрецой. Прекрасная дева. А Заммлер старый отшельник. Когда от избытка дружеских чувств к нему она начинала смеяться, оказывалось, что у нее большой рот и большой язык. Внутри элегантной женщины сидела вульгарная. Губы были красные, зато язык часто бледный. Этот язык, женский язык, играл, очевидно, незаурядную роль в ее свободной роскошной жизни.
На первое свидание с Уортоном Хоррикером она вприпрыжку примчалась из Ист-Виллиджа. Нужно было успеть добраться из южной части Манхэттена в северную с какой-то тусовки, от которой не получилось отговориться. Травку она в тот вечер не курила, только пила виски. От травы она никогда так не кайфовала, как ей особенно нравилось. Четыре раза позвонила она Уортону из переполненного клуба. Он сказал, что должен спать: уже второй час ночи. Он помешан на сне, на здоровье… Но Анджела все-таки ворвалась к нему, взасос его поцеловала и громко объявила: «Будем трахаться до утра!» Только сначала ей нужно было помыться, потому что весь вечер она томилась от предвкушения. «Женщина как скунс. У нас столько запахов, дядя!» – пояснила она. Сняв с себя все, но забыв про колготки, Анджела плюхнулась в ванну. Обалдевший Уортон сидел в халате на крышке унитаза, пока она, краснолицая от виски, намыливала грудь. Как ее грудь выглядит, Заммлер прекрасно себе представлял, ибо глубоко декольтированные платья Анджелы мало что скрывали. Итак, она намылилась, ополоснулась, мокрые колготки были с трудом, но весело стянуты, и Хоррикер за руку подвел ее к постели. Точнее, она его: он шел сзади, целуя ее плечи и шею. «О!» – вскрикнула она и была покрыта.
Мистеру Заммлеру полагалось благосклонно выслушивать подобные рассказы, изобилующие всяческими интимными подробностями. Любопытно, что Герберт Уэллс более умно и тактично, однако тоже говорил с ним о своих сексуальных страстях, хотя от такой высокоинтеллектуальной личности кто-нибудь, пожалуй, мог ожидать взглядов, более созвучных позиции Софокла: «Я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя» [48]. Нет, ничего подобного. Насколько Заммлер помнил, на восьмом десятке Уэллс все еще страстно увлекался девушками, убедительно аргументируя это тем, что возросшая продолжительность жизни должна повлечь за собой пересмотр норм сексуального поведения. Раньше человек, измученный тяжелым трудом и плохим питанием, умирал лет в тридцать, успев к этому возрасту исчерпать свою половую силу. Ромео и Джульетта были подростками. В цивилизованном обществе средняя продолжительность жизни приближается к семидесяти годам, значит, старые стандарты грубой поспешности, преждевременного истощения и ранней обреченности пора отбросить. Злясь и даже постепенно приходя в ярость, Уэллс говорил о границах возможностей человеческого мозга, о его слабеющей с годами способности живо интересоваться новыми событиями. Утопист, он не представлял себе, что то будущее, на которое он надеется, станет эпохой сексуального переизбытка, порнографии, аномалий. Скорее, он ждал, что, когда будет счищена прежняя мрачная болезненная грязь, появится новый человек – более высокий, сильный, зрелый, мозговитый. Хорошее питание и кислород прибавят ему жизненной энергии. Он сможет есть и пить разумно, быть автономным в своих желаниях и регулировать их, ходить голым и притом спокойно исполнять свои обязанности, заниматься завораживающим и в то же время полезным умственным трудом. Да, тот трепет, который на протяжении веков вызывала у человечества преходящность смертной красоты и земных удовольствий, скоро пройдет. Сменится мудростью, порожденной продлением нашего срока.
О морщинистые лица, седые бороды, глаза, «источающие густую камедь и сливовую смолу», о полнейшее отсутствие ума и слабые поджилки… Прочь из этого воздуха, по-крабьи задом наперед в могилу… [49] У Гамлета был свой взгляд на это. Много раз Заммлер выслушивал Анджелу, лежа на своей кровати и двумя разными глазами рассматривая два (как минимум) комплекса проблем. Сильная резь между ребром и бедром заставляла его присогнуть одну ногу в тщетном поиске облегчения. От этого лицо принимало слегка укоризненное и в то же время сочувственное выражение. Каждодневная столовая ложка пищевых дрожжей (первичного продукта натуральных сахаров, который он растворял в соке и взбалтывал до розовой пены) помогала ему сохранять здоровый цвет лица. Одним из преимуществ долгожительства было, пожалуй, божественное умение себя забавлять. Можно представить, как забавляется Бог, создавая модели, способные развиваться в течение долгого времени! Заммлер знал бабушку и деда Анджелы. Они были ортодоксальными иудеями. Тем любопытнее ему казалось ее язычество. Иногда он сомневался в том, что евреи пригодны для нынешнего римско-вудуистского эротического примитивизма, что отдельный человек может освободиться от многовековой ментальной дисциплины и наследственной привычки подчиняться законам. Невзирая на стремление к эротическому лидерству, демонстрируемое современными еврейскими исследователями ума и души, Заммлер все же не расставался со своими сомнениями.
Признай счастьем возможность делать то, что делают другие. Предайся тому, чему другие предаются. Предубеждениям так предубеждениям. Гневу так гневу. Сексу так сексу. Но не спорь со своим временем. Просто не спорь, и все. Если ты не Заммлер и не считаешь, что любому месту оказываешь честь своим присутствием. Благодаря отстраненности, благодаря пониманию своей рудиментарности, благодаря соблюдению позиции гастролирующего сознания, волей судьбы заброшенного в вестсайдскую квартиру, действительно можно кое-чего добиться, но только не почестей извне. Зато внутри так просторно и столько вмещается людей, что, даже если ты сидишь в своей комнатушке между девяностой и сотой улицей, ты все равно американец. «Американец двадцатого века» – эти слова овеяны шармом, их будоражащий блеск вызывает почти невыносимое волнение, знакомое каждому. Всем, кто читает газеты и смотрит телевизор, впадая в коллективный
