– Что она тебе даст?
– Приличный достаток.
– Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.
– А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?
– Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя – игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…
– Я честолюбив?
– Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.
– Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?
– Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…
– А разве в этом моя вина?…
– Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…
– Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…
– Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!
– Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.
– Невесте?
– Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.
Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.
Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!
– С каждым днем я все меньше понимаю ее, – жаловался он Авелю. – Эта девушка для меня – сфинкс…
– А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд? Да, кажется, он. Всякая женщина – это сфинкс без загадки.
– А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.
– Почему ты так думаешь?
– Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…
– То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…
– Оставь свои шуточки!
– Но рассуди сам; лишь только потому, что она не хочет полюбить тебя как жениха, или, точнее, как мужа, она непременно должна быть влюблена в кого-то другого? Хороша логика!
– Я знаю, что говорю!
– Зато я знаю тебя.
– Ты?
– Конечно! Разве ты не претендуешь на то, что знаешь меня лучше всех? Так что же удивительного, если и я думаю, что знаю тебя? Мы ведь знаем друг друга одинаково давно.
– Говорю тебе, что эта женщина сводит меня с ума, испытывает мое терпение. Она играет со мной! Если б с самого начала она сказала «нет» – ладно; но держать меня так, в неведении, говорить, что еще «видно будет», что она «подумает»… Чего тут думать?… Кокетка!
– А может, она присматривается к тебе.
– Присматривается ко мне? Она? А что, скажи на милость, во мне такого, чтобы присматриваться? К чему она может присматриваться?
– Эх, Хоакин, Хоакин, зачем ты принижаешь себя и ее!.. Или ты полагаешь, что достаточно девушке на тебя взглянуть, послушать тебя да знать, что ты ее любишь, как уж и спешить с согласием?
– Я знаю, что всегда был ей неприятен…
– Зря, Хоакин, не надо так говорить…
– Эта женщина просто играет со мной! Неблагородно играть с таким человеком, как я, искренним, правдивым, открытым… Но если б ты знал, как она красива! И чем холоднее и презрительнее она держится, тем она красивее! Временами я даже не знаю, чего у меня в сердце больше: любви или ненависти! Хочешь, я тебя познакомлю с ней?…
– Конечно, если только…
– Хорошо, я познакомлю вас.
– И если она захочет…
– Захочет – чего?
– Я напишу ее портрет.
– Конечно, ей это будет очень приятно.
Вот и еще одну ночь Хоакин плохо спал, размышляя о том, что Авель Санчес, столь обаятельный – без всяких к тому стараний, избалованный всеобщим вниманием и любовью, будет писать портрет Елены…
Чем кончатся эти сеансы? Быть может, и Елена, подобно многим другим их общим знакомым и друзьям, предпочтет Авеля? Подумал он даже отказаться от этого знакомства, но поскольку слово было дано…
– Ну, как тебе понравилась моя кузина? – спросил Хоакин на следующий день после того, как знакомство состоялось и Авель предложил Елене написать ее портрет, на что она, зардевшись от удовольствия, ответила согласием.
– Хочешь, чтобы я сказал правду?
– Только правду, Авель! Если бы мы всегда говорили правду, одну только правду, на земле бы уже давно наступил рай.
– Да вдобавок еще – если б каждый говорил правду самому себе…
– Итак, выкладывай правду!
– Видишь ли, твоя кузина и будущая невеста, а может быть, и жена, Елена, кажется мне королевским павлином… павой… Ты понимаешь…
– Понимаю, Авель.
– Я не сумею тебе объяснить, мне проще выразить это кистью…
– И ты напишешь ее павой, или самкой королевского павлина, с крохотной головкой…
– Лучше модели не сыщешь! Просто великолепная! Какие глаза! Какой рот! Чувственный и в то же время плотно сжатый… Глаза, которые смотрят и словно не видят тебя… Какая шея! А этот бронзовый оттенок кожи! Если ты не обидишься…
– А на что я должен обижаться?
– Можно подумать, что в жилах ее течет индейская кровь. Да, да, есть в ней что-то от непокорной индианки или, скорее, дикого, неприрученного зверя, что-то от пантеры, в лучшем смысле этого слова. И в то же время вся она – сама бесстрастность.
– И еще какая!
– Так или иначе, но я надеюсь, милый, сделать для тебя прекрасный портрет.
– Почему же для меня? Для нее!
– Нет, портрет с нее, но предназначается он тебе.
– Ни в коем случае! Пусть ее портрет ей и принадлежат!
– Хорошо, пусть он принадлежит вам обоим. Кто знает… быть может, именно он вас соединит.
– Ладно, ладно! Видно, ты из портретиста хочешь переквалифицироваться…
– В кого угодно, Хоакин, хоть в сводника! Лишь бы ты перестал мучиться. Мне больно видеть тебя в таком состоянии.
Начались сеансы, которые сводили их всех троих вместе. Елена располагалась на помосте, величавая и надменная, словно богиня, склоняющаяся перед велением рока. Гордое и холодное лицо ее, казалось, излучало презрение.
__ Можно мне разговаривать? – спросила она на первом же сеансе у Авеля.
– Да, конечно, прошу вас… И двигаться тоже можете; мне даже лучше, если вы будете двигаться и говорить – оживает ваше лицо… Я ведь не фотографией занимаюсь, да и вообще, признаюсь, мне бы ужасно не хотелось писать статую…
И она принялась болтать, болтать без умолку. Но двигалась Елена мало, боясь потерять назначенную ей позу. О чем она болтала? Друзья затруднились бы сказать. Они буквально пожирали ее глазами, но слов не слышали.
А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.
– Везет ли тебе на пациентов, кузен? – спрашивала она его.
– А разве тебя это интересует?…
– Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…
– Не представляю.
– Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…
– Как понять это «кто знает»?
– Будет вам, – прервал их пикировку Авель, – только и знаете подкусывать друг друга.
– Между родственниками так и должно быть, – сказала Елена, – Да и к тому же, говорят, что так всегда начинается…
– Что начинается? – спросил Хоакин.
– Ты начал, тебе и знать, чем это должно кончиться.
– Будь уверена, что я сумею и кончить.
– Есть разные способы кончать, кузен.
– И разные – начинать.
– Бесспорно. Скажите, Авель, а это словесное фехтование с кузеном не мешает вам работать?
– Нет, нет, напротив! Это, как вы его называете, фехтование придает вашему взгляду и вашим жестам больше живости. Но, впрочем…
Через два дня Елена и Авель говорили уже друг другу «ты» – так пожелал Хоакин, который на третий сеанс не пришел вообще.
– Посмотрим, посмотрим, как подвигается портрет, – сказала Елена, подходя к мольберту.
– Ну как, нравится?
– Сама не пойму, да и откуда мне знать – похожа я или нет?
– Как? У тебя нет зеркала? Ты никогда не гляделась в него?
– Да, но…
– Что значит «но»?
– Разве я могу судить…
– А тебе не кажется, что вот в этом зеркале ты довольно красива?.
– Оказывается, ты еще и льстец!
– Хорошо, спросим у Хоакина.
– Только не упоминай о нем, прошу тебя. Он просто невыносим!
– А я как раз хотел поговорить о нем.
– В таком случае я ухожу!
– Нет, подожди и выслушай меня. Зачем ты заставляешь беднягу страдать?
– А, так ты еще и адвокатствуешь за него? Уж не плата ли это за портрет?
– Понимаешь, Елена, может быть, ты зря так играешь с кузеном. Конечно, в нем есть…
– Что-то на редкость тяжелое!
– Нет, он просто очень замкнут, немного высокомерен, резок, слишком поглощен своими переживаниями, но он хороший, безупречно честный, талантливый. Его ждет блестящее будущее, он любит тебя до безумия…
