Учительница велела тренерам восстановить порядок и продолжить показ фильма, пока она поможет Николя устроиться. Она спросила, где его сумка: ее нужно отнести на второй этаж, в спальню. Николя посмотрел вокруг себя и увидел, что сумки нет. Он не понимал, что случилось.
— Я думал, она здесь, — прошептал он.
— А ты уверен, что не забыл ее дома? — спросила учительница.
Да, Николя хорошо помнил, как сумку положили в багажник между цепями для колес и дорожными сундуками отца, предназначенными для образцов.
— А когда приехали, вы взяли ее из багажника?
Николя покачал головой, кусая губы. Он не был уверен в этом. Даже наоборот: теперь он был уверен, что они забыли взять сумку из багажника. Они вышли из машины, потом отец снова сел в нее, и ни разу никто не открывал багажника.
— Вот досада, — недовольно сказала учительница.
Машина уехала пять минут назад, но догнать ее было уже невозможно. Николя чуть было не заплакал. Он пробормотал что-то в свое оправдание.
— Все-таки мог бы и сам позаботиться о своей сумке, — вздохнула учительница.
Однако увидев, в какое уныние впал Николя, она потеплела, пожала плечами и сказала, что это досадно, но не так уж и страшно. Как-нибудь все обойдется. В любом случае его отец быстро заметит забытую сумку.
— Да, — согласился Николя, — когда откроет багажник, чтобы достать свои образцы.
Из этого замечания учительница сделала вывод, что отец скоро вернется с сумкой.
— Да, да, — подтвердил Николя, надеясь, что отец привезет его вещи и в то же время опасаясь его возвращения.
— А ты знаешь, — спросила учительница, — где он собирался остановиться на ночь?
Николя не знал.
Уже стемнело, и теперь было маловероятно, что отец Николя привезет сумку до завтрашнего утра. Значит, на эту ночь нужно было что-то придумать. Учительница повела Николя в большой зал, где уже закончился показ фильма и собирались накрывать на стол к ужину. Николя шел за ней, и, когда он переступил через порог, то почувствовал себя новеньким, которому все здесь незнакомо и над которым все, конечно же, будут смеяться. Он понимал, что учительница делает все, что в ее силах, чтобы оградить его от враждебного отношения и насмешек. Похлопав в ладоши, чтобы привлечь внимание, она шутливым тоном сообщила, что Николя как всегда ловил ворон и поэтому забыл свою сумку. Кто согласен одолжить ему пижаму?
В списке предусматривалось, что у каждого ученика должно быть три пижамы, любой из них вполне мог выручить его, но никто не вызвался. Николя, стоя рядом с учительницей, еще раз немного нервно повторившей просьбу, не осмеливался посмотреть на стоявших вокруг детей. Он услышал хихиканье, потом кто-то, он не понял кто, сказал фразу, вызвавшую всеобщий взрыв хохота: «А он ее описает!»
Эту злую фразочку бросили, конечно, просто так, наугад, но попали точно в цель. Николя все еще случалось мочиться в постели, это бывало редко, но он опасался спать не у себя дома. Как только в школе заговорили о зимнем лагере, это стало у него одним из самых главных поводов для сильного беспокойства. Вначале Николя заявил, что не хочет туда ехать. Его мать пошла поговорить с учительницей, и та ее успокоила: разумеется, не он один был в таком положении, и к тому же подобные расстройства, как правило, не проявляются в коллективе; в любом случае, достаточно взять с собой еще одну запасную пижаму и клеенку, чтобы не замочить матрас. Несмотря на эти ободряющие слова, Николя с тревогой следил за тем, как мать укладывала его сумку: если они будут спать в дортуарах, как же он сможет незаметно подложить клеенку под простынь? Подобные переживания мучали его до самого отъезда, но даже в самом ужасном кошмаре он не смог бы представить себе того, что случилось с ним в действительности: остаться без сумки, без клеенки, без пижамы, быть вынужденным клянчить пижаму у других, получить насмешливый отказ и уже в день приезда оказаться разоблаченным, словно его позор был написан у него на лбу.
В конце концов, один из учеников сказал, что может одолжить ему пижаму. Это был Одканн. Его предложение вызвало новый взрыв смеха, потому что он был самым высоким мальчиком в классе, а Николя одним их самых маленьких, так что впору было задуматься, не сделал ли он это для того, чтобы выставить Николя еще более смешным. Однако Одканн резко прервал насмешки, сказав, что тот, кто будет приставать к Николя, будет иметь дело с ним, и все сразу это поняли. Николя посмотрел на него с благодарностью и тревогой. Учительница, казалось, испытала облегчение, но была озадачена, как будто ждала подвоха. Одканн имел большой авторитет у всех мальчиков и своенравно им пользовался. Например, в любой игре роли распределялись так, как решит он, и никто не мог знать заранее, кем будет — судьей или главарем банды, что будет делать — вершить правосудие или цинично нарушать его. Он мог быть необыкновенно добрым, а через несколько секунд невероятно жестоким. Он защищал и награждал своих вассалов, но потом так же неожиданно, без всякой причины лишал их своего расположения, заменяя на других, на тех, кого ранее презирал и с кем обходился сурово. Никто не знал, как вести себя с Одканном. Им восхищались и его боялись. Казалось, даже взрослые относились к нему с опаской: он ведь и ростом был почти, как взрослый, и голос имел, как у взрослого, и не было в нем ничего неловкого, как это бывает у слишком быстро выросших детей. Двигался и говорил он с почти неуместной непринужденностью. Мог быть грубым, но мог изъясняться с поразительными для его возраста изысканностью, богатством языка и точностью слов. У него были или отличные, или очень плохие отметки, и, казалось, это его не заботило. В анкете, которая заполнялась в начале учебного года, он написал: «Отец скончался». Было известно, что жили они вдвоем с матерью. Раз в неделю, по субботам, она приезжала за ним около полудня в школу на небольшой красной спортивной машине. Она не выходила из машины, но все-таки сразу было видно, что сильно накрашенная, с впалыми щеками и рыжей, казавшейся безнадежно запутанной шевелюрой она отличалась своей агрессивной красотой от матерей других учеников. В остальные дни недели Одканн ездил в школу на трамвае один. Он жил далеко, и было непонятно, почему он не ходил в другую школу, поближе к дому, но подобные простые вопросы, с какими легко можно обратиться к кому-то другому, невозможно было задать Одканну. Глядя, как он с сумкой на плече идет к трамвайной остановке, — а он был единственным, кто не носил ранца, — все старались в его отсутствие (ведь при нем никто не осмеливался обсуждать его дела) представить себе, как он добирался до дома, вообразить себе квартал, в котором он жил с матерью, их квартиру, его комнату. В самой мысли о том, что где-то в городе есть такое место — комната Одканна, — содержалось что-то одновременно и невероятное, и таинственно притягательное. Никто никогда не бывал у него дома, и он ни к кому не ходил. То же можно было сказать и о Николя, но это оставалось никем не замеченным, и никто, надеялся он, и впредь не обратит на это внимания. Никому не приходило в голову пригласить Николя к себе в гости, как никто и от него не ждал приглашения. Он был настолько же тих и боязлив, насколько Одканн смел и властолюбив. С самого начала учебного года он панически боялся, что Одканн заметит его, спросит у него что-нибудь, и не раз ему снились кошмары, в которых Одканн делал его козлом отпущения. Поэтому он очень сильно встревожился, когда Одканн, подобно римскому императору в цирке, охваченному порывом благодушия, положил конец пытке с пижамой. Если он сейчас и взял его под свою защиту, то потом был вполне способен так же легко бросить или отдать на растерзание другим, натравив их на него. Многие искали благосклонности Одканна, но знали, что это небезопасно, Николя же до сих пор удавалось не привлекать к себе его внимания. И вот теперь все кончено, из-за отца внимание всего класса приковано к нему, Николя, и он догадывался, что предчувствие начинает сбываться: зимний лагерь для него будет страшным испытанием.
Большинство учеников обычно обедало в столовой, а Николя — дома. Мама забирала их с младшим братом, который ходил еще в детский сад, и они обедали дома втроем. Отец говорил, что им очень повезло, а их товарищам можно только посочувствовать, потому что они обедают в столовой, а там плохо кормят, да к тому же часто случаются драки. Николя был согласен с отцом и, если его спрашивали об этом, отвечал, что рад возможности избежать плохих обедов и драк. Но все-таки он отдавал себе отчет в том, что самые крепкие дружеские отношения между учениками завязывались именно с двенадцати до двух — в столовой и во дворе, где можно было гулять после обеда. Пока он отсутствовал, ученики бросались сырками, воспитатели их наказывали, а они заключали союзы, и каждый раз, когда мама снова приводила его в школу, он чувствовал себя новеньким и должен был восстанавливать налаженные утром отношения. Никто, кроме Николя, об этих отношениях и не помнил: слишком много разных событий успевало произойти за два часа в столовой и во дворе.
