поползают по заснеженным буреломам, пускай поищут гать в ледяной воде, пускай попробуют перейти сибирские реки в разгар ледохода. Надо, чтобы они сами поняли безумие своей затеи и сами приняли решение повернуть обратно.
— Попробуем, — уклончиво сказал Иван Кузьмич. Только сейчас он заметил, что рядом с уполномоченным на широкой лавке лежит кожаная портупея и кобура с тяжелым наганом.
— А как мы с фактории на остров сможем попасть? — спросил топограф.
— Раньше охотники в том месте на другой берег Оби перебирались. Значит, должна быть там лодка, — ответил Иван Кузьмич и, представив, как они будут на лодке плыть среди огромных льдин, идущих по течению, не выдержал. — Летом надо, по воде, в этих краях весь путь по воде, по рекам… Через тайгу никто не ходит…
— Если бы можно было по воде, мы бы сюда не приехали, — веско, разделяя каждое слово, сказал уполномоченный. — Задание срочное и секретное, и мы с вами должны его выполнить точно и в срок. Вам понятно?! — закончил он, словно ударил.
Дверь отворилась, и в комнату, стуча сапогами, ввалился председатель.
— Поедемте вечерять, товарищи. Жена рыбу в сметане поджарила. Лучше в Покровском никто рыбу не готовит. Да и ночевать пора, жена постели уже приготовила.
Гости поднялись с лавки, а Иван Кузьмич, пряча в глазах злость, пошел к себе, готовиться в дорогу.
* * *
Рядом с Петровым скитом рос дуб-великан. Высокий, развесистый, могучий, он веками стоял на самом краю болот, и было совершенно непонятно, как здешняя почва смогла дать жизнь такому исполину. На широком, потресканном стволе очень давно кто-то вырезал православный крест. Новая кора слоями закрыла место среза, но контур оставался хорошо заметен. Над крестом раньше были прибиты бумажные иконки, но дожди, туманы и снега размыли и стерли лики святых, и теперь на коре белели только мокрые бумажные обрывки. Никто не помнил, когда здесь появился скит, казалось, что он стоит здесь всегда, от начала сотворения мира. Почерневшая от времени, вросшая в землю избушка разделяла собой два начала — позади оставалась угрюмая, густая тайга, а впереди, без края, простирались просевшие от весеннего солнца снега на топях и марях заболоченной долины Оби.
Последним в скиту жил отшельник. Он хранил обет молчания и не обмолвился ни с кем ни одним словом, но люди все-таки откуда-то узнали, что молчальника зовут Петром. С тех пор скит стали называть Петровым, а в народе про отшельника начали ходить разные слухи, перерастающие в легенды. Говорили, что он притягивает к себе летние грозы и может указать путь молнии; что он разговаривает с ветрами и по его просьбе перелетные птицы в своих клювах приносят ему из святого города Иерусалима миро и ладан, — много чего говорили люди, только бы сохранить веру в чудеса.
Несколько лет подряд, на Пасху, отшельник приходил по торфяникам к берегу Оби в факторию, где скупали пушнину у местных хантов. Он молча протягивал купцам самодельные четки и крестики из можжевельника, набирал в котомку муку и уходил обратно, погруженный в свой собственный мир. Потом торговое поселение забросили. Отшельника после этого много лет никто не видел, лишь старики иногда, завидев зарницы над болотами в стороне скита, говорили — это Петр с Богом разговаривает. Наверное, монах давно умер, но костей в скиту никто из охотников не нашел. Это породило новые слухи. Теперь рассказывали, что в конце жизни отшельник отрекся от Бога и поклонился дьяволу. За что навечно обречен оставаться под мхами. Потому часто, над болотами, в густых туманах слышен его тихий шепот.
Поздно вечером возле дуба-великана, на расчищенной от сугробов площадке, горел костер. Огонь, потрескивая, перебирался по веткам сухого валежника и плавил снег на несколько метров вокруг себя. Отсветы пламени в темноте делали лица людей загадочными и чужими, словно кто-то надел на них мерцающие, красно-желтые подвижные маски. Иван Кузьмич осторожно достал из огня дымящийся, черный от копоти котелок, щедро засыпал в кипящую воду большую горсть чая и, не считая жменей, погружал куски колотого сахара. Степан сидел напротив и непослушными, подмороженными пальцами пытался сделать скрутку. Самосад просыпался ему на колени, потресканные губы беззвучно шевелились. За долгую жизнь Степан научился говорить и ругаться с самим собою. В его слезящихся глазах плясали отблески костра, под глазами чернели огромные круги, худощавое лицо осунулось еще больше, и в каждом движении читалась нечеловеческая усталость. В скиту, в свете спиртовки, топограф, наверное, в тысячный раз изучал карту с планшетки, как будто именно там находились все ответы на вопросы, и именно там пряталась зашифрованная от людей некая истина. Рядом, на низком топчане из неструганных досок, спал уполномоченный, завернувшись в мокрый овчинный полушубок.
Люди были измождены, вымотаны до предела, до границы, за которой человек перестает быть человеком и живет только инстинктами. За этой красной чертой исчезает все, что делает людей людьми, исчезает совесть, разум и мораль, исчезает даже память, и смыслом существования остается только животное желание тепла, еды и сна. Сто пятьдесят верст непроходимой тайги остались позади.
До Лосиной пади все происходило спокойно, хотя было очень трудно. Погода стояла тихая, безветренная, то тут, то там с высоких кедров срывались шапки снега и с глухими ударами падали вниз. Люди утопали по пояс в снегу, солнце и мороз образовали на спрессованных пластах тонкую корку льда, а под снегом по капле собиралась вода, и вся одежда моментально промокала до нитки. Через три дня тайга поредела, кедры сменились редкими пихтами, зато кустарник на склонах сопок достигал двухметровой высоты и сплетением ветвей превращал лес в непроходимые дебри. По утрам в долинах лежали густые туманы, темный и сырой лес постепенно, с тихим шипением, освобождался от снега, и деревья набухали соком, готовясь встречать короткое сибирское лето.
На четвертый день пути люди переходили по льду безымянную реку. Утро стояло солнечное, над тайгой раскинулось бескрайнее голубое небо, природа словно уснула, густой ельник по берегам стоял не шелохнувшись. Было очень тихо, только похрустывали под ногами мелкие, битые льдинки, да фыркала, осторожно ступая, навьюченная лошадь. Замерзшая река петляла по распадкам и терялась в изгибах за черно-белыми гольцами. Где-то там, в глубине, она жила своей таинственной жизнью, но поверхность, скованная кристалликами льда, оставалась без движения, и казалось, что так было и так будет вечно. Солнце по-весеннему согревало застывший мир и лица медленно идущих по руслу реки людей, полная тишина вокруг создавала ощущение нереальности, как будто люди находились внутри сна древнего бога тайги.
Вдруг раздался оглушительный удар, что-то
