— Значит, если я вас правильно понял, Гхали Агхамури никогда не знакомил ни вас, ни вашу подругу с людьми по имени Дювельц, Марсиано, Шастанье и Жорж Б., он же Рошар?
— Нет… — сказал я.
Продолжая бить по клавишам указательными пальцами, он прочитал от моего имени: «Вышеупомянутый Агхамури Гхали никогда не знакомил меня с некими Дювельцем, Марсиано, Шастанье и Рошаром. Мы с моей знакомой только пересекались с ними в холле отеля». И он улыбнулся мне, пожав плечами. Может, он думал так же, как я: что, в сущности, все эти мелкие подробности нас не касались. Скоро они не будут значить в наших жизнях ничего. Он вдруг задумался и довольно долго сидел так за пишущей машинкой, скрестив руки и опустив голову, так что я подумал, что он забыл о моем присутствии. И вдруг сказал, очень мягко, не поднимая на меня глаз: «Вы в курсе, что ваша подруга два года назад сидела в тюрьме Птит-Рокетт?» И он снова улыбнулся мне. У меня екнуло сердце. «Не так уж это было и серьезно… Она провела там лишь восемь месяцев…». — И он протянул мне бумагу, которую я постарался спешно прочесть из его рук, боясь, как бы он не убрал ее раньше, чем я закончу. Строки, слова плясали перед глазами: «…кража с витрины из нескольких дорогих магазинов… была задержана на проспекте Виктора Гюго, при себе была сумка крокодиловой кожи… „Я входила в магазин без сумочки. Внутри я выбирала какую-нибудь и уходила с ней… то же и с пальто…“»
Я не успел прочесть все до конца, он вернул листок на свой рабочий стол. Ему будто было неловко, что он показал мне такой документ… «Не так это было и серьезно… — повторил он, — ребячество… вроде клептомании… Вы знаете, как объясняют клептоманию?» — Я удивился, что допрос как будто принимает форму простого разговора или даже дружеской беседы. — «Недостаток заботы… Крадут то, что никогда не получали от других. Ей недоставало заботы?» Он пристально смотрел мне в глаза своими голубыми глазами, и мне казалось, будто он старается прочесть мои мысли, и это ему удается.
— Конечно, на этот раз она замешана в гораздо более серьезном деле… Это случилось три месяца назад… как раз перед вашим знакомством… Речь идет о смерти человека.
Видимо, я сильно побледнел, потому что в его глазах, смотревших на меня в упор, явно появилось беспокойство. Он будто приглядывался ко мне…
— Конечно, это можно трактовать как несчастный случай… Две шальные пули…
Усталым жестом он вставил чистый лист в печатную машинку и спросил меня:
— Ваша подруга никогда не сообщала вам ничего про события, произошедшие прошлым сентябрем в квартире по адресу: Париж, набережная Генриха IV, 46-бис?
Я ответил отрицательно, и снова защелкала печатная машинка. Потом новый вопрос: «Ваша подруга объясняла вам, зачем она так часто меняет имена?» Я об этом не знал, но если бы и знал, то не слишком удивился бы. Я и сам сменил имя и изменил дату рождения, чтобы стать старше возраста совершеннолетия. Как бы то ни было, я знал ее только под именем Данни. Пока он печатал мой ответ, я еще раз повторил, по буквам, это имя, помня об ошибке, которую сделал сам при нашей первой встрече.
— Давала ли она о себе знать с тех пор, как исчезла, и есть ли у вас предположения, где она может находиться?
От этого вопроса мне сделалось так грустно, что я промолчал. Он сам ответил за меня, продолжая неспешно печатать на машинке указательными пальцами: «Моя подруга не давала о себе знать с тех пор, как исчезла, и я предполагаю, что она уехала из страны».
Он прервался:
— Она никогда не упоминала некую мадам Дорм?
— Нет.
Он подумал и продолжил вслух, продолжая печатать:
«…что она уехала из страны, возможно, вместе с некой Мерё Элен, она же мадам Дорм».
Он выдохнул, будто покончив с тяжелой работой. И протянул мне листок.
— Подпишите здесь.
Я и сам был рад закончить все это.
— Это рядовое дело, которое тянется уже несколько месяцев, — сказал он, как бы желая подбодрить меня, — его явно спустят на тормозах… Смерть эта, можно сказать, почти что нормальная смерть, в собственной постели. Надеюсь, для вас все на этом и кончится. Но мало ли что.
Мне хотелось сказать что-нибудь хорошее, прежде чем уйти.
— Показания вы тоже печатаете на машинке? — спросил я его. — Мне кажется, раньше все писалось от руки.
— Вы правы. И у инспекторов в те времена по большей части был превосходный почерк. И свои отчеты они составляли на прекрасном французском.
Он проводил меня по коридору, и мы вместе спустились по лестнице. Прежде чем проститься, он спросил меня уже в дверях, выходящих на набережную:
— Вы ведь тоже, насколько я понял, решили начать писать. От руки?
— Да. От руки.
* * *
Птит-Рокетт снесли. На ее месте сейчас сквер. Когда мне было около двадцати, я часто бывал у некоего Адольфо Камински, фотографа, который жил в одном из выстроенных вдоль улицы высотных домов, напротив тюрьмы. Его окна высились над зданием в форме шестигранника, с башнями по углам. Как раз в это время тебя посадили сюда, но я этого не знал. Прошлой ночью я ждал у тюремных ворот, напротив дома Камински, и меня впустили. Меня отвели в комнату для свиданий. Потом усадили перед стеклянным экраном, а по другую сторону сидела ты. Я говорил с тобой, и, судя по всему, ты понимала, прислонившись лбом к стеклу, но только напрасно двигались твои губы, я не слышал тебя. Я спрашивал: «Кто такая мадам Дорм? А тот призрачный убитый с набережной Генриха IV? И та, кому ты наносила визит, в доме с задним крыльцом, а я ждал тебя снаружи?» Я видел по твоим губам, что ты пытаешься ответить мне, но стекло между нами поглощало звуки. Тишина, как в аквариуме.
Я помню, что мы часто гуляли в Булонском лесу. Уже под вечер, в те дни, когда я должен был ждать во дворе дома на проспекте Виктора Гюго. Я так и не узнаю, почему она выходила через эту дверь, а не через парадный подъезд — будто боялась встретить там кого-то в этот час. Мы спускались по проспекту до Мюэт. И чем дальше мы заходили по дороге, ведущей к озерам, тем легче мне становилось — будто исчезало бремя. То же и с ней — она говорила, что хорошо было бы жить в одном из тех домов, рядком стоящих у самого края леса. Нейтральные воды, вдали от всего, и никого, кроме редких соседей, чей язык мы даже не поймем, а потому не придется ни говорить с ними, ни отвечать на вопросы. И никто уже не спросит с нас отчета. В конце концов, мы забудем о черных пятнах Парижа: об отеле «Юник», о Птит-Рокетт, о первом этаже дома на набережной с тем мертвецом, обо всех мрачных местах, из-за которых мы оба, и она, и я, прятали взгляд.
Был октябрь, воскресенье, поздний вечер, уже стемнело, и в воздухе пахло опавшими листьями, влажной землей и конюшней — мы прошли вдоль зоологического сада и вышли к пруду Сен-Жам. Там мы сели на скамейку. Я переживал из-за рукописи, которую забыл в загородном доме. Она сказала, что мы уже не сможем вернуться туда. Это было бы опасно. Она не уточнила, какого рода эта опасность. У нее остались ключи от того дома, как и от квартиры на проспекте Феликса Фора, хотя она уже давно должна была их вернуть. Я даже заподозрил, что она сделала дубликаты, не сказав хозяевам. Скорее всего, она боялась, что нас застукают как воров.
«Не бери в голову, Жан. Мы еще найдем твою рукопись». И еще она сказала, что я правда накручиваю себя на пустом месте. Надо только порыться на полках у букинистов, взять один из тех романов, немногие читатели которых уже давно мертвы, а из живущих сегодня никто не подозревает об их существовании. А затем просто переписать его. От руки. И сказаться автором.
— Ну как тебе моя идея, Жан?
Я не знал, что ответить. Я помню первую фразу из моей рукописи: «Мне следует вернуться к тем годам моей молодости, когда меня называли лжеграфом Уорвиком…» Я подумал, что благодаря записям в черном блокноте, я вполне могу воссоздать пропавшие листы. В сущности, она права. Для меня это все равно что переписать их. От руки. Сегодня я занимаюсь именно этим.
Она прижалась ко мне, и повторила шепотом: «Не бери в голову, Жан…»
Через какое-то время утром я нашел у себя под дверью конверт с письмом, который просунули в щель:
Жан,
я уезжаю, и на этот раз может статься, что мы не увидим друг друга еще очень долго. Я не говорю тебе, куда направляюсь, потому что и сама еще не знаю этого. Там, куда я еду, ты меня не найдешь. Я буду очень далеко, и, во всяком случае, не в Париже. Если я уезжаю так, то только потому, что не хочу навлекать на тебя неприятности…
Р. S. Я тебя немного обманула, и это меня тяготит. Мне не 21, как я сказала тебе. Мне 24. Как видишь, я скоро буду старой.
Она переписала это письмо из старого романа, который мы с ней купили, гуляя как-то вечером по набережным. Я все еще слышу, как она говорит мне: «Не бери в голову, Жан…» Лес, пустые проспекты, мрачные громады домов, одиноко горит окно, отчего кажется, будто забыл погасить за собой свет в другой жизни или что кто-то еще ждет там… Ты, конечно, скрываешься в этих кварталах. Под каким именем? Когда-нибудь я отыщу нужную улицу. Но каждый день время гонит вперед, и я откладываю на другой раз, каждый день.
