И тут он увидел Андрея. Тот встал из-за дальнего, стоящего посредине стола, приложил руки к груди, сверкнул своей белозубой улыбкой и снова сел. Но одного мгновения было достаточно, чтобы Лукьянов увидел все: благородную седину, красивое, гладкое лицо с крупными чертами, рослую, атлетическую фигуру и руки — выразительные, с длинными пальцами, с широким золотым кольцом на одном из них.
Вот это кольцо почему-то более всего ударило в глаза, когда он приложил руки к груди и медленно, с достоинством поклонился.
Лукьянов отвернулся, с силой примял в пепельнице сигарету. И тут встретился глазами со своим соседом.
Тот сидел, покручивая на столе нетронутый полный бокал, и внимательно, с интересом смотрел на Лукьянова.
— Вы, кажется, не из медиков? Что-то я не видел вас среди наших.
— Верно. Я вообще нездешний. Сегодня прилетел, завтра улечу.
— Что, специально на это торжество?
— Нет, случайно, — сказал Лукьянов. — Сидел в том зале, слышу, говорят: земляк докторскую защитил. Дай, думаю, зайду, погляжу. Это ж событие, можно сказать.
— Событие, — подтвердил сосед. — А вы не знакомы с Андреем Михайловичем?
— Когда-то, в детстве… — сказал Лукьянов. — Но теперь он, пожалуй, и не вспомнит меня.
— Что ж, вы можете гордиться своим земляком, — он приподнял бокал. — Знаете, защитивших докторскую степень много, но, чтобы так, как он, — в таком возрасте, с таким блеском… Всем взял человек — и умом, и красотой, и талантом…
Он, как показалось Лукьянову, грустно покачал головой, высоко поднял бокал.
— Выпьем за него.
— Как-то не очень весело вы об этом говорите, — заметил Лукьянов.
— Вы правы… Грустно немного… Вот у него уже школа своя. А я не намного моложе его, а все еще в учениках хожу… И еще долго, пожалуй, ходить буду, хотя способностями бог не обделил, как будто.
— Отчего же?
— Видите ли, помимо всех качеств, о которых я говорил, он в максимальной степени обладает еще одним — целеустремленностью… Потрясающая устремленность! — Он развел руками. — Нет такого препятствия, которое он не своротил бы на своем пути. Это, знаете, не каждому дано.
— Верно, — сказал Лукьянов, — не каждому. Но вы не огорчайтесь, может, оно и к лучшему…
А в зале, между тем, происходило какое-то оживление. Все вдруг разом заговорили между собой, глядя на молодую красивую женщину и молодого мужчину с бородкой, которые что-то торопливо разворачивали на стуле. Потом кто-то постучал ножом по тарелке и сказал громко:
— Прошу внимания!
Женщина выпрямилась, и все затихли.
— Дорогой Андрей Михайлович, — звонким, торжественным голосом заговорила женщина, — от имени аспирантов нашего института, ваших учеников и коллег, разрешите поздравить вас с успешной защитой, пожелать вам здоровья, успехов, счастья и преподнести вам этот скромный подарок, который будет вам напоминать о сегодняшнем дне…
Она подошла к Андрею, подняла руки, и все увидели кинокамеру и кассету.
— Здесь, на этой пленке, осталось запечатленным событие, участниками которого мы все сегодня были, так что вы сможете, когда пожелаете, вновь и вновь переживать защиту вашей докторской диссертации.
— Весьма признателен за подарок, но переживать все снова — избави бог! — послышался густой, рокочущий голос виновника торжества.
Все засмеялись. Женщина вручила ему камеру и кассету, раздались аплодисменты.
В зале снова стало шумно, все разом заговорили, зазвенели бокалы, ножи, вилки.
— Пойду, пожалуй, — Лукьянов встал. — У меня к вам просьба, — сказал он соседу, — когда кончатся все речи, подойдите к Новгородцеву, скажите, что в зале напротив его земляк ожидает, друг детства, можно сказать. Очень хочет повидаться… Передадите?
— Обязательно.
— Спасибо.
Лукьянов вышел из зала, вернулся за свой столик.
Ждать ему пришлось долго.
Он сидел, курил, и опять, как ночью, в аэропорту, и потом — в самолете, вся его жизнь упрямо и навязчиво проходила перед ним какими-то яркими пятнами: девочка с красной лейкой в руке, золотистые обои в комнате и белый листок устава, приколотый к ним: темная ниша в бомбоубежище, дрожащий язычок пламени над оплывшим огарком свечи и странные тени на шершавой стене: синяя вывеска почты в поселке: узкий, длинный, полутемный коридор штольни: цветное мелькание карт на столе: тусклый блеск кастета на руке Сиплого: желтые листья, медленно плывущие по воде, и глаза Марийки… Глаза Марийки…
Он встряхнулся, вышел на улицу, постоял у входа. Дождь перестал, но туманная мгла висела в воздухе, сквозь нее расплывчатыми пятнами виднелись фонари…
Он вернулся на свое место, хотел уж зайти снова в зал налево, но там послышались дружные аплодисменты, и вслед за тем он увидел Андрея.
Тот вошел раскрасневшийся, возбужденный, окинул быстрым взглядом столики, равнодушно скользнул по лицу Лукьянова и тут же опять перевел глаза в сторону.
Лукьянов встал.
— Здравствуй, Андрей!
Тот обернулся, стал вглядываться в Лукьянова, все еще не узнавая, и вдруг что-то дрогнуло в нем, глаза расширились, краска сошла со щек.
— Не может быть… — проговорил он одними губами.
Все еще не веря, он приблизился, посмотрел сбоку, потом опять прямо в лицо.
— Дима?
— Я, Андрей. Я! Ну чего ты смотришь, как будто привидение увидел?
И тут он, наконец, поверил. Расставил руки, расплылся в широченной улыбке, кинулся обнимать.
Господи, какая встреча! Откуда ты взялся? Почему сидишь тут один? Да знаешь ты, какой день у меня сегодня?
— Все знаю, потому и приехал.
— Вот так подарок! Вот так встреча! Ну, молодец, ну обрадовал. А ну, пошли, пошли, я тебя сейчас всем представлю! Пошли… — Он тащил Лукьянова к двери.
— Погоди, — упирался Лукьянов. — Успокойся. Нам поговорить надо.
Потом поговорим, дома, всю ночь говорить будем, а сейчас пошли туда, это надо же — в такой день!..
— Сначала поговорим здесь! — сказал Лукьянов. — Потом, если захочешь, пойдем туда. Садись! — он выдвинул стул. — Ну, садись, чего смотришь?
Что-то в тоне Лукьянова, видимо, насторожило его. Он нахмурился.
— Ты что?
Лукьянов, не отвечая, налил коньяк ему и себе.
— Ну, давай, за встречу!
Андрей сел, все так же настороженно, не спуская глаз с Лукьянова.
— Ну, что ж ты! — сказал Лукьянов. — Я вот тут сидел, вспоминал… Давай, за встречу, за наше детство… Бомбоубежище помнишь?
— Бомбоубежище? Да, конечно, — глаза его потеплели.
— Клятву нашу помнишь? Как ты сказал тогда? — Лукьянов в упор смотрел на него. — Кто предаст друга, тот трус и подлец. Хорошо сказал. Ты всегда умел хорошо говорить!
— Даже слова запомнил?
— Запомнил, Андрей. Вот за них выпьем.
Он чокнулся с рюмкой Андрея, стоявшей на столе, и выпил залпом.
Андрей приподнял свою, пригубил ее.
— А коммуну помнишь? — сказал Лукьянов. — Устав, который висел на стене?
— Господи, — усмехнулся Андрей, — ну и дураки мы были!
— Дураки? Может быть… Выпьем за дураков!
Лукьянов долил ему и себе.
— Что-то я не пойму… — глаза Андрея беспокойно забегали. — Столько лет не виделись, приехал в такой день и как-то странно себя ведешь…
— Сейчас поймешь. Я из Приморска приехал — ты понял?
— Из Приморска? Ну и что?
— Тебе это ничего не говорит?
— Ты о чем? Об этой истории, в которую попал Дима?
— Да, об этой истории.
— Нашел, о чем говорить сейчас. — Он на мгновение потускнел, досадливо поморщился, но тут же опять принял прежний вид. — Я это все уже уладил, говорил тут с нужными людьми, все подтвердили — ничего не будет, раз тот пьяный сам выскочил на дорогу. Так что кончим этот разговор — и пошли, там люди ждут.
Он хотел встать.
— Погоди! Я видел Диму два дня назад, парень в подавленном состоянии, считает себя во всем виновным, дело передано в суд, а ты уехал, бросил его в такую минуту…
— Что ж я мог сделать? Ты же видишь — не переносить же защиту! Сейчас я освободился, могу заняться. А что он посидит немного — не беда. Пусть посидит. Не делал бы глупостей, ничего не случилось бы!
— Он полностью взял вину на себя, — медленно сказал Лукьянов, глядя Андрею прямо в глаза. — Тебе известно это?
— Известно. И правильно сделал — сам во всем виноват. Но я что-то не пойму… — Лицо его стало жестким, взгляд колючим. — Ты-то почему о нем так беспокоишься? Мой ведь он, кажется, сын, а не твой?
— Да… — сказал Лукьянов. — К сожалению.
— Ах вон оно что! — Он усмехнулся. — Значит, до сих пор простить не можешь! Столько лет не виделись — и вдруг — на тебе, объявился, обличать приехал. — Он резко отодвинул тарелку. — А по какому праву? Чего ты лезешь в мою жизнь? В конце концов это мое личное дело, и нечего тебе в нем копаться.
