— Ошибаешься, — спокойно сказал Лукьянов. — Я официальный защитник Димы.
— За-щит-ник? — Он вдруг расхохотался — громко, театрально. Долго хохотал, упершись руками в стол. — Это кто ж тебя уполномочил?
— Меня Неля вызвала.
— Неля вызвала? — Лицо его выражало предельное изумление. — Это как же понимать? Заговор за моей спиной?! Папаша тут для них степень выколачивает, а они там заговоры плетут! Эн и Де Новгородцевы против А. Новгородцева! Хорошенькая история!
Он откинулся на спинку стула и опять захохотал, правда уже не так весело.
— Не паясничай, — зло проговорил Лукьянов. — Я еще не все сказал!
— Ну, давай, выкладывай. — Андрей с презрением смотрел на него. — Что еще там у тебя за пазухой?
— Я хочу рассказать тебе одну историю, которая приключилась однажды на даче некоего профессора…
— Что ж, рассказывай, это становится интересным…
— Так вот, один преуспевающий профессор жил на даче с женой и сыном. Однажды вечером он пошел играть в шахматы к своему приятелю, по соседству. А сын пошел с девушкой в компанию молодежи на вечеринку… — Лукьянов закурил. — Все пили кагор и шампанское, а он — лимонад. И когда кончилось вино, парнишка вызвался поехать в дежурный магазин. Вместе с девушкой он сел в отцовскую машину, поехал к шоссе но тут что-то его остановило. Все-таки одно дело ездить без прав по футбольной площадке, а другое — выехать на шоссе. Он решил спросить разрешения у отца. Зашел к приятелю отца, где тот играл в шахматы, вызвал его на улицу, сказал — так и так, мол. Очень не хотелось профессору отрываться от игры — партия была в самом разгаре, но профессор был человек осторожный, решил, что нельзя выпускать сына на шоссе, сам сел за руль, сын сел рядом, девушка сзади. И они поехали. До магазина доехали благополучно, профессор сам купил три бутылки кагора и две бутылки шампанского, сам внес в машину, снова сел за руль, и они поехали обратно. Всю дорогу профессор думал о недоигранной партии, у него складывалось интересное решение, он торопился поскорей вернуться, чтобы взять реванш, обдумывал ходы, и, когда вдруг из-за стоявшего на обочине автобуса внезапно выскочил человек, он не успел отреагировать, ударил того бампером…
Лукьянов не смотрел на Андрея, он говорил ровным, тихим голосом, будто зачитывал протокол, но он чувствовал, как тот весь напрягся.
Как человек порядочный, профессор тут же остановил машину, и вместе с сыном они кинулись к пострадавшему. Тот пытался подняться и пьяно бормотал что-то. Профессор перевернул его и понял, что дело плохо — хотя внешних признаков не было.
Лукьянову показалось, что он услышал сдавленный стон. Но он упорно не поднимал глаз и продолжал, теперь уже волнуясь:
Папа, скорей, везем его в больницу, — кричал сын. Он пытался подтащить человека к машине. Но отец остановил его.
Нет, сынок, он просто пьян. Отлежится и пойдет себе… Ничего страшного.
— Может быть, но не оставлять же его здесь, бери его с той стороны, — кричал сын.
А профессор стоял и думал — что теперь будет. Как врач он понимал — дело плохо, видимо, внутренние переломы, даже если выживет, — тяжкие увечья. А через неделю защита диссертации, дело всей его жизни, десять лет каторжного труда. Даже если выживет, — все равно: следствие, суд, о защите не может быть и речи. И он говорит сыну:
— Говорю тебе как врач — ничего страшного, просто ушиб. А если сейчас привезем, будет следствие, — все у меня пропало. Едем!
Стол, за которым сидел Лукьянов, дернулся, но он знал, если посмотрит, не сможет продолжать.
— Профессор тащит сына в машину, силой заталкивает его и едет дальше, на дачу. Девушке, которая оставалась в машине, профессор сказал, что все в порядке, человек отделался испугом.
По дороге профессор оставляет девушку у своих знакомых, говорит, что заедет за ней через полчаса, и они с сыном возвращаются на дачу. Сын идет к себе, ложится на кровать и плачет, расстроенный профессор заперся в своей комнате. И вдруг они с женой слышат шум мотора: сын выбрался в окно, взял в прихожей из плаща отца ключ от машины и помчался назад. Он подобрал раненого, привез в больницу, но было уже поздно, тот скончался на столе, не приходя в сознание. Тогда сын едет в милицию, говорит, что сам сбил человека, берет всю вину на себя, чтобы не подводить отца. А отец решает, что надо этим воспользоваться, пока не поздно. Он решает, что сына выручит потом, а сейчас, пока еще не все потеряно, надо ехать и защищать диссертацию. Девушку он увозит с собой и отправляет в Крым вместе с матерью, за свой счет — подальше с глаз. А сам, стараясь не думать о том, что произошло, идет на защиту и благополучно защищает докторскую…
Лукьянов замолчал и только теперь поднял глаза на Андрея. Тот сидел, сгорбившись, привалившись грудью к столу, с серым, окаменевшим, застывшим лицом.
В зале заиграла музыка. Томительное аргентинское танго вспыхнуло и поплыло под сводами. Несколько пар поднялись с мест, заскользили перед эстрадой. Все взгляды устремились в ту сторону, на Лукьянова и Андрея никто не обращал внимания.
— Выпей, — сказал Лукьянов. Он поднес бокал с водой к побелевшим губам Андрея. Тот с трудом поднял руку, взял бокал дрожащими пальцами.
— Это… Дима тебе рассказал… — хрипло проговорил он.
— Нет. Дима никому ничего не рассказывал. Неля ничего не знает. Я сам обо всем догадался, Андрей, после того, как заново обдумал твою жизнь. И свою тоже…
Лукьянов старался не смотреть в это посеревшее, безжизненное лицо, но не мог заставить себя отвести глаза.
— Ну, что ж, ты правильно догадался, — Андрей по-прежнему не шевелился, сидел сгорбившись, уставясь куда-то в стол. — Только в одном ты ошибся… Я действительно думал, что он…
— Возможно, не стану спорить.
Танго взывало к любви и нежности. Скрипки набирали высоту, вонзались в душу.
— Что ж… — Новгородцев судорожно вздохнул. — Ты можешь теперь все рассказать там… На суде.
— Нет, — сказал Лукьянов. — Я ничего рассказывать не буду.
Новгородцев поднял голову, долго, не мигая, смотрел на Лукьянова.
— Чего же ты хочешь?
— Ты должен все рассказать сам.
Андрей медленно покачал головой.
— Это невозможно. — В голосе его звучало отчаяние.
— Возможно! Это лучший выход для тебя, пойми.
— Ты хочешь, чтобы я сам положил голову на плаху… — Губы его дрогнули в горькой усмешке. — Ты долго ждал, чтобы отомстить… И ты выбрал момент. Ах, какой ты выбрал момент!
Он сидел раскачиваясь, будто лишь сейчас до него дошло, что случилось.
— Чушь! — резко сказал Лукьянов. — Пять дней назад я понятия не имел, где ты, что ты, и думать о тебе забыл. Видит бог, я отказывался от этого дела, знал, куда оно приведет… Твоя защита прошла, чего еще ты боишься?
— Защита… После того, что я скажу на суде, ВАК никогда не утвердит… Да что ВАК! — он взялся руками за голову, сидел раскачиваясь. — Позор! Всеобщее презрение и позор!
— Можешь не говорить, — Лукьянов отвернулся от него. — Никто тебя не заставит. Сын пойдет в колонию и будет ждать, пока тебя утвердит ВАК, как он ждал сейчас твоей защиты. И я буду молчать, я дал ему слово. Но я знаю одно, если ты это сделаешь, ты потеряешь сына. Он уже сейчас отчаялся, разуверился в людях, в тебе… А вместе с ним ты потеряешь Нелю.
Лукьянов видел, как Новгородцев вздрогнул при этом имени. Вздрогнул и выпрямился. Глаза его зажглись ненавистью.
— Почему тебя беспокоит мой сын? — голос его нарастал. — Какое тебе дело до моего сына! — И вдруг он закричал, не помня себя. — Почему тебя заботит судьба моего сына и моей жены?
Лукьянов встал.
— Потому что ты украл их у меня, — тихо сказал он, бледнея. — Украл, как вор, дважды, тогда ночью и второй раз, когда скрыл мой адрес.
Они встретились глазами, и Лукьянов вдруг увидел, что он плачет.
— Ты прав, Дима… — слезы текли по его лицу. — Она никогда не была моей, я это всегда чувствовал. Она всегда была с тобой… И теперь надо платить… За все надо платить…
Судья объявила судебное заседание открытым и приступила к допросу обвиняемого и свидетелей.
Дима стоял у барьера бледный, спокойный и слово в слово повторял то, что говорил на следствии — да, он взял без ведома отца машину, нечаянно сбил человека. Он старался не смотреть на Лукьянова, глаза его все время были устремлены в сторону судьи.
Только один раз, когда он отвечал на вопрос, зачем ему понадобилось уводить машину вторично, Лукьянов поймал на себе его быстрый, настороженный, умоляющий взгляд. Лукьянов отвернулся и стал смотреть в зал.
Вот Неля. Сидит в первом ряду, с бесконечной нежностью и тревогой смотрит на сына. Вся она устремлена сейчас к нему, вот так бы полетела, закрыла его собой, унесла бы отсюда к морю, к солнцу, к жизни, но что она может сделать?..
