- Почему же ты не женился?
- Да потому, что моя невеста умерла, - отвечал доктор, откидываясь на спинку кресла и глядя в потолок. - Ну, я сделал все, что мог: отравился хлороформом. Дело было в провинции. Но тут господь послал мне доброго коллегу, который взломал двери и спас меня. Самый подлый вид милосердия... Я заплатил за починку двери, а коллега переманил к себе моих пациентов, объявив меня сумасшедшим.
Он снова занялся микроскопом и волосами.
- А какая же отсюда мораль относительно последней любви? - спросил Вокульский.
- Мораль такая, что не следует мешать самоубийцам, - отвечал доктор.
Вокульский пролежал еще с четверть часа, потом встал, поставил трубку в угол и, наклонившись к доктору, поцеловал его.
- Будь здоров, Михал. Доктор вскочил.
- Что ты?
- Я уезжаю в Болгарию.
- Зачем?
- Займусь военными поставками. Мне необходимо нажить большое состояние...
- Или...
- Или я не вернусь совсем. Доктор посмотрел ему в глаза и крепко пожал руку.
- Sit tibi terra levis*, - спокойно сказал он. Затем проводил его до двери и снова взялся за работу.
_______________
* Да будет земля тебе пухом (лат.).
Вокульский уже спускался по лестнице, как вдруг доктор выбежал из комнаты и закричал, перегнувшись через перила:
- Если ты все же вернешься, не забудь привезти мне волос: болгарских, турецких и так далее, обоих полов. Только запомни: в отдельных пакетиках, с пометками. Ну, да ты знаешь, как это делается...
...Вокульский очнулся. Все это было далеко позади. И доктора, и его квартиру он не видел уже десять месяцев. Перед ним грязная Радная улица, дальше - Броварная. Вверху, из-за обнаженных деревьев, виднеется желтое здание университета; внизу - одноэтажные домики, пустыри и заборы, а еще ниже - Висла. Возле него стоял какой-то человек, рыжий, обросший щетиной, в линялой куртке. Он снял шапку и поцеловал у Вокульского руку. Тот пристально посмотрел на него.
- Высоцкий? Что ты тут делаешь?
- Мы живем здесь, ваша милость, вон в том доме, - отвечал человек, показывая на низкую лачугу.
- Почему ты не приезжаешь за грузами?
- А на чем, ваша милость, если лошадь у меня пала еще под Новый год?
- Чем же ты занимаешься?
- Да так - вроде ничем. Перезимовали мы у брата, он стрелочником служит на Варшавско-Венской дороге. Только и ему теперь туго приходится, перевели его из Скерневиц под Ченстохов. В Скерневицах у него три морга земли, он и жил богачом, а теперь и сам бедствует, и земля без присмотра пропадает.
- Ну, а вы как?
- Баба моя белье стирает, да все таким, что сами еле перебиваются, а я - так вот... Совсем пропадаем, ваша милость... Ну, да не мы первые, не мы и последние. Еще покуда великий пост - крепишься, думаешь: сегодня попощусь за усопших, завтра - чтоб помнить, что господь наш Иисус Христос тоже ничего не ел, послезавтра - того ради, чтобы господь зло поборол. Ну, а после поста и не придумаешь, как ребятишкам растолковать, чего ради им есть не дают... Да что это и ваша милость словно в лице переменились? Видать, уж время такое пришло, что всем погибать, - вздохнул бедняк.
Вокульский задумался.
- За квартиру у вас заплачено?
- Да чего уж там, ваша милость, платить, и так выгонят нас.
- Почему же ты не пришел в магазин, к пану Жецкому?
- Не посмел я. Лошади нету, телегу я заложил у еврея, куртка на мне, как у нищего... Чего и приходить, людей без толку беспокоить!
Вокульский вынул кошелек.
- На вот, - сказал он, - десять рублей на праздник. Завтра днем приходи в магазин, получишь записку на Прагу. Там выберешь у барышника лошадь, а после праздника выезжай на работу. Заработаешь у меня рубля три в день, понемногу выплатишь долг и станешь на ноги.
Бедняк, почуствовав в руках деньги, задрожал. Он слушал Вокульского, не проронив ни слова, а слезы так и текли по его изможденному лицу.
- Может, вашей милости кто говорил, что у нас... неладно? - спросил он, помолчав. - Уже с месяц назад к нам кто-то присылал сестру милосердия. Она попрекнула меня бездельем и дала квиток на пуд угля - это, значит, в лавку на Желязной улице. А может, ваша милость, так это, сами по себе?
- Ступай домой, а завтра приходи в магазин.
- Иду, ваша милость, - отвечал Высоцкий, поклонившись - до земли.
Он пошел, но поминутно останавливался, по-видимому раздумывая о нежданном счастье.
В Вокульском шевельнулось нечто вроде предчувствия.
- Высоцкий! - окликнул он. - А как зовут твоего брата?
- Каспер, - подбегая, ответил бедняк.
- На какой он станции работает?
- Под Ченстоховой, ваша милость.
- Ступай домой. Может быть, Каспера переведут в Скерневицы.
Но тот не уходил, а подошел еще ближе.
- Позвольте спросить, ваша милость, - робко начал он, - ежели кто придерется: откуда, мол, у тебя столько денег?
- Скажи, что взял у меня в счет заработка.
- Понимаю, ваша милость... господь... пусть господь бог...
Но Вокульский уже не слушал его. Он шел к Висле и размышлял.
"Как счастливы те, кого только голод погружает в апатию и лишь холод заставляет страдать! И как легко их осчастливить! Даже при моих скромных средствах я мог бы спасти от нищеты несколько тысяч семейств. Невероятно, а между тем это так".
Вокульский вышел на берег Вислы и остановился, пораженный. Занимая пространство в несколько моргов, высился холм омерзительных зловонных отбросов, чуть ли не шевелившихся под лучами солнца, а в сотне шагов от него находилось водохранилище, откуда подавалась вода во все кварталы Варшавы.
"Вот, - подумал он, - очаг всевозможной заразы. Сегодня выбросят нечистоты, а завтра сами их пьют, потом отправляются на Повонзки{106}, и в другой части города заражают своих ближних, еще оставшихся в живых.
Бульвар бы сюда, а выше по течению водопровод бы проложить с чистой водой, и тысячи людей ежегодно были бы спасены от смерти, десятки тысяч - от болезней... Работы немного, а выгода неисчислимая; природа умеет вознаграждать за труд".
В канаве и в ямах на отвратительном холме он заметил жалкие подобия людей. Несколько пьяниц или воров, дремавших на солнце, две тряпичницы и влюбленная пара - женщина с лицом в прыщах и чахоточный мужчина с провалившимся носом. Казалось, то были не люди, а призраки гнездящихся тут болезней, которые облачились в подобранное на свалке тряпье. Все они сразу учуяли чужого; даже спавшие подняли головы и поглядывали на него, словно одичавшие псы.
Вокульский усмехнулся.
"Приди я сюда ночью, они бы наверняка вылечили меня от меланхолии. А завтра покоился бы я здесь под кучей мусора - что ж, могила, как всякая другая. Там, наверху, поднялась бы шумиха, начали бы преследовать и проклинать этих добрых людей, между тем как они, быть может, оказали бы мне великую милость.
Ведь чужды волненья житейских забот
Почившим в приютах могильных,
Их дух успокоился, сбросивши гнет
Тоски и желаний бессильных...
Однако я в самом деле становлюсь сентиментальным... По-видимому, нервы мои порядком расстроены. Бульварами не уничтожишь таких могикан; отсюда они переберутся на Прагу или еще дальше и по-прежнему будут заниматься своим ремеслом, наслаждаться любовью, как эта парочка, - и даже размножаться! Что за прекрасное потомство ты получишь, отчизна, - потомство, рожденное и выросшее на свалке, от покрытой струпьями матери и безносого отца!..
Мои дети были бы иными; от нее они унаследовали бы красоту, от меня силу... Ну, да не будет их. В этой стране только недуг, нищета и преступление находят себе брачное ложе - и даже приюты для потомства.
Страшно подумать, что будет здесь через несколько поколений... А ведь есть простое лекарство: обязательный труд, справедливо оплачиваемый. Только он может укрепить лучшие особи, а нежизнеспособные истребить безболезненно, и... было бы у нас полноценное население, тогда как сейчас оно измождено болезнями и голодом".
И вдруг, неизвестно почему, он подумал: "Ну, что плохого в том, если она немножко кокетничает? Кокетство у женщин то же, что окраска и аромат у цветка. Такая уж у них натура, - они хотят нравиться всем, даже Мрачевским.
Всем - кокетливые улыбки, а мне: "Заплати этому господину". Уж не думает ли она, что я обманул их при покупке серебра? Вот было бы забавно!"
На берегу, у самой воды, лежали сваленные доски. Вокульский почувствовал усталость; он присел и загляделся на реку. На водной глади отражались уже зазеленевшая Саская Кемпа и пражские домики с красными крышами; посреди реки неподвижно стояла баржа. Пожалуй, не более внушительным казался корабль, который Вокульский видел прошлым летом на Черном море; машина в нем испортилась, и он стоял так же неподвижно.
"Корабль летел как птица и вдруг замер: не хватило сил в моторе. Я подумал тогда: "Может, и я вот так остановлюсь на ходу?" Ну, и остановился. Какие же примитивные пружины приводят в движение мир: немного угля - и оживает корабль, немного чувства - и оживает человек..."
