– двенадцати минут пристального наблюдения Заммлер все-таки заключил, что Грунер, определенно, все знает. Для него настал тот момент, когда человек мобилизует свои лучшие качества. Мистер Заммлер немало пожил на свете и кое-что смыслил в этом прощальном благородстве. Иногда люди напоследок делают добрые дела. Если у них хватает времени и если им сопутствует своего рода удача.
– Дядя, попробуй какой-нибудь мармелад. Лаймовый и апельсиновый самые вкусные. Мне прислали из Баэр-Шевы.
– Ты разве не следишь за весом, Элья?
– Нет, не слежу. Израильтяне научились делать потрясающую вкуснятину.
Доктор покупал в Израиле акции и недвижимость. У себя в Вестчестере подавал израильские вина и бренди. Раздаривал всем серебряные шариковые ручки израильского производства – от обилия рельефных узоров ими можно было только подписывать чеки, для обычных целей они не годились. А как-то раз (вернее, даже два раза), выходя от дяди Артура, доктор Грунер взял свою мягкую фетровую шляпу и объявил:
– Съезжу-ка я, пожалуй, в Иерусалим.
– Когда?
– Сейчас.
– Прямо сейчас?
– Ну да.
– Как есть? Без вещей?
– Как есть. Зубную щетку и бритву куплю, когда приземлюсь. Мне там нравится.
И он велел шоферу отвезти его в аэропорт Кеннеди: «О своем возвращении, Эмиль, я извещу вас телеграммой».
Имея в Иерусалиме много старых родственников, таких как Заммлер, Грунер составлял вместе с ними свое родословное древо. Это было его излюбленное времяпрепровождение. Больше чем времяпрепровождение. Узы родства были его страстью. Заммлеру это казалось странным, особенно для врача. Тот, кто сколотил себе состояние, ковыряясь в склизких женских лонах, мог бы проявлять поменьше сентиментальности в отношении своего племени. Но сейчас, видя болезненную сухость вокруг глаз Эльи, Заммлер понимал его лучше, чем когда-либо прежде. Каждому по его склонностям. Грунер уже десять лет как ушел из профессии. После сердечного приступа уволился и стал получать страховую пенсию. Но через год или два страховщики заявили, что он достаточно здоров и может продолжать работать. Началась тяжба. Тогда-то доктор Грунер и узнал, что страховые компании держат на предварительных гонорарах талантливейших юристов города, чтобы те не могли защищать интересы противников. А еще эти компании специально заваливают суды пустячными исками, и поэтому настоящие дела ждут своей очереди по несколько лет. Тем не менее Грунер выиграл. Или почти выиграл. Он не любил свою профессию: нож, кровь… Исполнял врачебные обязанности добросовестно, но удовлетворения не получал. Однако до сих пор, как практикующий хирург, следил за состоянием рук. Даже сюда, в больницу, вызвал маникюршу, и, пока разговаривал с Заммлером, размачивал кутикулу в стальной ванночке. Странно выглядели мужские пальцы в пенистом растворе. Женщина в белом халате, вооруженная соответствующими инструментами, склонилась над ногтями клиента и сосредоточилась на работе. Это было угрюмое существо с короткой, почти отсутствующей, шеей, волосами, выкрашенными в монотонный черный цвет, массивными плечами и неуклюжими ногами в белых ортопедических туфлях. Широкий нос грозил уронить каплю. Но даже ее, такое унылое создание, доктор Грунер пытался расшевелить и расположить к себе.
Палата наполнилась солнцем, которому, вероятно, недолго оставалось светить (для Эльи). В этом свете четко вырисовывались привычные человеческие позы. До сих пор от него было мало проку, и в этот поздний час ничего хорошего он не сулил. Что, если маникюрша почувствует склонность к доктору Грунеру? Захочет удовлетворить его желание? А чего он желает? Мистер Заммлер терпеть не мог этих бесполезных прояснений. Зачем видеть, как человеческое существо стремится к чему-то, чего нельзя получить сложением наличествующих фактов? Заммлеру не нравились такие моменты, но время от времени они все равно наступали.
Маникюрша продолжала отодвигать кутикулу к лунке. Вопреки стараниям клиента, она не соблазнилась покинуть свои подземные галереи. Дружественные поползновения были отвергнуты.
– Дядя Артур, можешь ли ты рассказать мне что-нибудь о брате моей бабушки?
– О ком?
– Его звали Хессид.
– Хессид? Хессид… Да, кажется, был такой родственник.
– У него была мельница и лавчонка возле замка. Совсем маленькая.
– Ты, наверное, ошибаешься. Не помню, чтобы кто-нибудь в семье что-нибудь молол. Впрочем, у тебя отличная память. Лучше моей.
– Хессид. Благообразный старик с большой белой бородой. Носил котелок и нарядную жилетку с часами на цепочке. Его часто вызывали читать Тору, хотя он не мог много жертвовать синагоге.
– Ах, синагога… Видишь ли, Элья, мне никогда особо не приходилось иметь с ней дело. Мы были почти что вольнодумцы. Особенно моя мать. Она получила польское образование. Дала мне нееврейское имя – Артур.
Заммлеру было жаль, что он настолько несилен в семейных воспоминаниях. Когда факты современности приносят так мало удовлетворения, он был бы рад помочь Грунеру в создании мифа о прошлом.
– Я любил старого Хессида. Знаешь, я был очень привязчивым ребенком.
– Да, конечно, – ответил Заммлер, хотя почти не помнил Грунера в детстве. Вставая, он сказал: – Ну, не буду утомлять тебя долгим визитом.
– О, ты меня не утомляешь. Но у тебя, наверное, дела. В библиотеке. Еще одно, пока ты не ушел: ты, дядя, по-прежнему в форме. Хорошо перенес прошлую поездку в Израиль, хотя она была нелегкая. Ты все еще бегаешь по набережной, как раньше?
– Нет, я уже слишком одеревенел.
– А я как раз хотел сказать, что бегать там стало небезопасно. Не хочу, чтобы на тебя напали. Предположим, ты устал, запыхался, а тут вдруг выскакивает какой-нибудь сумасшедший сукин сын и режет тебе горло! Ну а так, хоть ты больше и не бегаешь, до дряхлости тебе еще далеко. Я знаю: ты крепкий, несмотря на проблемы с нервами. Те небольшие выплаты от западногерманского правительства – ты продолжаешь их получать? А пенсию? Да, хорошо, что нам удалось найти адвоката, который уладил дело с немцами. Я не хочу, чтобы ты беспокоился, дядя Артур.
– О чем?
– О чем бы то ни было. О куске хлеба в старости. О том, чтобы не оказаться в доме престарелых. Ты останешься с Маргот. Она хорошая женщина. Позаботится о тебе. Шула, насколько я понимаю, немножко чересчур чудаковата для тебя. Это забавляет других людей, но не родного отца. Мне такое знакомо.
– Да, Маргот порядочная. Лучшего и не пожелаешь.
– Значит, договорились, дядя? Никакого беспокойства.
– Спасибо тебе, Элья.
Наступил неловкий момент нахмуренных бровей и болезненного, ноющего, саднящего ощущения, которое охватило грудь, голову и даже кишки, подобралось к сердцу и обожгло глаза. Маникюрша все полировала ногти Грунера, а он сидел, выпрямившись, в своей белой пижаме, застегнутой на все пуговицы. Бинты прятали вставленный в горло винт. Большое красное лицо было довольно некрасиво: лысина, простоватая лопоухость, грушевидный нос. Та семейная ветвь, к которой Элья принадлежал, не отличалась эффектной внешностью. И все-таки это лицо было зрелым, мужественным, а еще, если отбросить поверхностное, добрым. Зная недостатки Грунера, Заммлер воспринимал их как пыль, гальку и осколки кирпичей, которые можно расчистить, и тогда увидишь мозаику – хорошие, благородные черты.
