Он отошел от окна и еще раз припомнил все, что принес этот день: ее веселый смех за столом во время игры в буриме на рифму «голец»; залитое лунным светом плато, по которому они возвращались домой; ее долгое «да», все-таки означавшее лишь короткое «нет», ответное пожатие ее руки. И при этом его не оставляли соображения и вопросы, уже заданные им в письме к сестре. «Что с этой женщиной? Такое светское воспитание и такая наивность! Она хочет мне понравиться, но желание-то ненастоящее, больше похожее на привычку, чем на кокетство. Очевидно, она жила в более аристократической среде, возможно, в самой аристократической, пользовалась успехом и поклонением, но не была избалована симпатией, и еще меньше любовью. Да, ее мучит томление, тоска. Но чего ей не хватает? Порой кажется, будто она хочет освободиться от чьего-то давления, или от страха, или от душевной муки. Неужто причина ее страха, ее мучений – Сент-Арно? Но в нем нет ничего от мучителя. И все-таки она, кажется, сегодня оспорила его учтивость. Но это же капризы, и сегодня я видел, что она смотрит на него иногда с неприязнью, а иногда с благодарностью и преданностью. Темна вода во облацех. Странно и непонятно. У нее было что-то в прошлом, или у него, или у них обоих, и теперь прошлое отбрасывает свою тень».
В это мгновение полоса света на кустах исчезла.
«Ну и пусть», – подумал Гордон.
Он закрыл окно и попытался уснуть.
Он уснул не сразу, но спал крепко, а когда проснулся, солнце уже давно взошло. Посмотрев на часы, он увидел, что стрелка указывает на восемь, и быстро вскочил с постели.
Он еще не успел одеться, как в дверь постучали.
– Войдите.
Портье принес ему телеграмму, а заодно и свои извинения. Телеграмма пришла вчера после полудня, но господа были на экскурсии в Альтенбраке. А потом он о ней забыл. И просит прощения у господина Гордона.
Гордон усмехнулся. Он давно перестал придавать значение телеграммам, так что и теперь подождал минуту, прежде чем вообще распечатать послание. В нем говорилось: «Бремен, 15 июля. Договор о прокладке нового кабеля заключен. Ожидаем вас завтра». Он понял, что пребывание в Тале, где он столь приятно провел последние дни, таким образом, внезапно прерывается, и его захлестнули противоречивые чувства. Но в конечном счете верх одержали успокоение, удовлетворение, умиротворение. «Слава Богу, – думал Гордон, – теперь можно не волноваться, кажется, я избежал крупных неприятностей. Когда рискуешь головой, ни твердость характера, ни благие намерения не избавят от гибели. Лишь чья-то благодатная рука хранит нас каждый день и каждый час. „И не введи нас во искушение…“ Как это верно, как верно. Мне снова повезло, судьба обходится со мной лучше, чем я сам».
И он вызвал коридорного.
– Принесите мне завтрак и счет. А что, полковник Сент-Арно и его супруга уже на балконе?
– Да, господин барон.
Гордон не возразил против повышения в ранге.
– А когда следующий поезд на Ганновер? – продолжил он.
– В девять двадцать.
– Ах так, тогда у меня еще полно времени.
Оставшись один, он поднял чемодан на подставку и начал складывать вещи, действуя с быстротой, изобличавшей опытного путешественника. И прежде, чем коридорный принес ему еще не успевший остыть кофе, все уже было готово, замок защелкнут, а чемодан, зонт и плед отодвинуты в сторону. Гордон взглянул на часы. «Девять. У меня остается еще двадцать минут, пятнадцать на завтрак, пять – на прощание. И что я скажу? Прощальные слова должны быть краткими, как объяснение в любви. Самое лучшее – недолговечно: первый миг поэтичен, второй – вряд ли, а третий – уже точно нет. И если ты это ощущаешь, и у тебя нечистая совесть, ты начинаешь лгать, лицемерить и терять чувство меры. Не хотелось бы лишаться прекрасных впечатлений этих дней, желательно проститься с теплотой в душе и без всякого словоблудия… Я буду вспоминать о ней как… как… Как же?… Нет, не хватало только этих ребяческих сантиментов. И все же, о чем она мне напоминает? Кого? Чей портрет?»
Он задумчиво качал головой, пытаясь уловить ускользающую мысль. Да, вот оно. Портрет королевы Мэри, где я его видел, в Оксфорде? во дворце Хэмптон? в Эдинбургском замке? Неважно. Она была шотландской королевой, бедная моя землячка. Немного католицизма, немного пылкости и набожности, и немного сознания греха. И одновременно что-то такое во взгляде, словно она раскаялась, но грешить не перестала. Да, вот кого она мне напоминает. Но каков старый полковник? Примеряет на себя роль Босуэла? Воистину так. Неужто он грохнул какого-нибудь Дарнли? Подложил под него бочку с порохом? Я бы не поручился, что все было иначе. Но оставим эти фантазии и расшаркаемся на прощанье.
Разговаривая таким образом с самим собой, он еще раз подошел к раскрытому окну и взглянул на сад и простиравшуюся за ним равнину, на дальнем краю которой высились башни Кведлинбурга. Минуту он любовался пейзажем, потом взял шляпу и трость, намереваясь проститься с супругами Сент-Арно. Но на балконе их не было, они уже спустились в парк и направлялись к своей любимой скамье в кружевной тени сирени и ракитника, откуда открывался вид на вокзал.
– Будьте добры, – обратился Гордон к метрдотелю, – прикажите отнести мои вещи на вокзал.
Он зашагал к скамье, где уже успели расположиться Сент-Арно и Сесиль. Бонкер на этот раз занял место под солнцем не сбоку, а прямо перед скамьей. При виде приближавшегося Гордона, он на миг поднял голову, но, впрочем, не шевельнулся.
– А, господин фон Гордон, – сказал полковник. – Так поздно. Я думал, вы – ранняя пташка. Моя жена за последние десять минут сочинила не меньше десяти историй о ваших недомоганиях. Держу пари, она уже размечталась, как окружит болящего христианнейшей заботой.
– А я, неблагодарный, лишаю себя этой заботы.
– Каким образом?
– Только что получил телеграмму, должен ехать и пришел проститься.
Гордон заметил, как Сесиль изменилась в лице. Но она превозмогла себя, зонтиком подбросила в воздух несколько камешков и сказала:
– А вы любите сюрпризы, господин фон Гордон.
– Нет, милостивая государыня, не сюрпризы. Я узнал об этом всего час назад, а мне важно как можно скорее освободиться от всех неотложных дел. Ну, что еще вам сказать? Я никогда не забуду этих дней и был бы счастлив рано или поздно вернуть их, здесь или в Берлине, или где угодно на белом свете.
Сесиль глядела прямо перед собой, повисла мучительная пауза, но Сент-Арно учтиво и трезво прервал молчание.
– В чем наши желания совпадают.
В этот момент во второй раз прозвенел колокол со стороны вокзала.
Гордон взмахнув шляпой, зашагал к вокзалу, отделенному от паркового луга всего лишь высокой изгородью. У одного из проходов, проделанных в изгороди, он еще раз остановился, отвесил поклон и по-военному отдал честь. Полковник ответил тем же приветствием, а Сесиль трижды взмахнула платком.
Через минуту раздался пронзительный свисток паровоза. Бонкер вскочил и положил голову на колени красавице. Как будто хотел сказать: «Пусть уезжает; я твой верный пес, не то что он».
Гордон был один в купе. Он занял место спиной по ходу поезда, чтобы как можно дольше смотреть на горы, где он провел несколько таких счастливых дней. И перед ним пронеслись сто картин, и в центре каждой стояла прекрасная женщина. Мысли и образы появлялись и исчезали, в памяти снова и снова всплывал момент прощания.
«Я хотел сократить это прощание, – говорил он себе, – избежать жалких банальностей, и все же мои последние слова не были ничем иным. До свиданья! Пошлая фраза, ложь. Но тогда чего я добиваюсь на самом деле? Ведь я не хочу видеть ее снова, не имею права. Не хочу усложнять ни ее жизнь, ни мою».
Он переменил место, потому что дорога сделала поворот, и горы скрылись из виду. Но он все продолжал рассуждать. «Внушаю себе, что не хочу ее больше видеть. Но, в конце-то концов, почему бы и нет? Так ли уж неизбежны неприятности? Леди Уиндхэм в Дели была не старше, чем Сесиль, а я был на пять лет моложе, но мы c ней дружили. Общаясь с очаровательной дамой, я всегда был уверен в своей, а тем более в ее порядочности. Так почему же мне не повидаться с Сесиль? Не завести с ней дружбу? То, что было возможно в индийском гарнизоне, тем более возможно среди столичных развлечений. Ведь одиночество и скука, в сущности, две кумы, крестные матери любовного безумия».
Он выбросил сигарету, откинулся на спинку сиденья и повторил: «Почему бы не увидеться?» Но такая постановка вопроса не принесла ему ни покоя, ни утешения. «Никак не могу отделаться от мысли о свидании. Помню, один адвокат рассказывал как-то за кружкой пива: „Если ко мне приходит клиент и с порога начинает мямлить, дескать, он кое-что набросал и хотел бы только уточнить одно место, я ему сразу заявляю: Вычеркните это место. Будь у вас чистая совесть, вы бы ко мне не обратились“. Вот и я все время спрашиваю: „Почему бы не увидеться? Почему бы не завести дружбу?“ Это и есть моя нечистая совесть. Она доказывает мне, что этого нельзя, что я должен оставить самую мысль о свидании. Сесиль не живет вечеринками и салонными концертами, уж это ясно, как день. То ли характер у нее такой, то ли жизнь ее так воспитала. Возможно, и даже вероятно, что она иногда тоскует по идиллии и душевной доброте, но инстинктивно она оценивает каждого по его средствам и дарованиям. Изменив манеру общения, в роли друга-советчика я буду смешон. Не стану же я обсуждать с ней выставки, светские сплетни или, не дай Бог, читать ей вслух новые книжки. Она ожидает от меня ухаживаний, служения, обожания, поклонения. А знаки поклонения – как фосфорные спички, случайно чиркнешь – и пожар».
