Он выбросил сигарету, откинулся на спинку сиденья и повторил: «Почему бы не увидеться?» Но такая постановка вопроса не принесла ему ни покоя, ни утешения. «Никак не могу отделаться от мысли о свидании. Помню, один адвокат рассказывал как-то за кружкой пива: „Если ко мне приходит клиент и с порога начинает мямлить, дескать, он кое-что набросал и хотел бы только уточнить одно место, я ему сразу заявляю: Вычеркните это место. Будь у вас чистая совесть, вы бы ко мне не обратились“. Вот и я все время спрашиваю: „Почему бы не увидеться? Почему бы не завести дружбу?“ Это и есть моя нечистая совесть. Она доказывает мне, что этого нельзя, что я должен оставить самую мысль о свидании. Сесиль не живет вечеринками и салонными концертами, уж это ясно, как день. То ли характер у нее такой, то ли жизнь ее так воспитала. Возможно, и даже вероятно, что она иногда тоскует по идиллии и душевной доброте, но инстинктивно она оценивает каждого по его средствам и дарованиям. Изменив манеру общения, в роли друга-советчика я буду смешон. Не стану же я обсуждать с ней выставки, светские сплетни или, не дай Бог, читать ей вслух новые книжки. Она ожидает от меня ухаживаний, служения, обожания, поклонения. А знаки поклонения – как фосфорные спички, случайно чиркнешь – и пожар».
Во время пребывания в Бремене подобные соображения приходили ему в голову каждый вечер, когда он после утомительных дневных дел, отправлялся на прогулку по Бастионной набережной. Его благие намерения оставались прежними, но и наклонности тоже. И в один прекрасный день, когда дурные наклонности оказались сильнее благих намерений, он вернулся в свое жилище, пододвинул стол к балконной двери, откуда открывался вид на реку, и сел писать письмо Сесили.
Стояла дивная безветренная ночь, с обоих берегов на струящуюся мимо окон реку падал свет фонарей с набережной и улиц. Над ратушей висел серп луны, город затихал, а со стороны порта еще доносились чьи-то песни и гудки парохода, готового к отплытию. Начинался прилив.
Перо Гордона быстро скользило по бумаге. Царившее вокруг благорастворение передалось и ему и отразилось в том, что он писал.
Переговоры в Бремене затянулись и завершились лишь после того, как поездка на Фризские острова доказала осуществимость проекта, который до сих пор считался сомнительным. Гордон обследовал Зильт, Фёр, а также Нордерней. Пользуясь случаем, он дотошно расспросил в гостинице о супругах Сент-Арно, так как помнил, что они собирались закончить летний сезон на острове Нордерней. Но тщетно он листал список постояльцев и, в конце концов, разрядив за два дня свое дурное настроение, был рад снова покинуть остров.
В начале августа он приехал в Берлин, где, помимо служебных и финансовых приготовлений, ему предстояло сделать технические заказы и подписать контракты. Еще в мае, перед поездкой в Тале, он снял квартиру на улице Леннештрассе, куда распорядился пересылать все приходившие на его имя письма. Увы, писем не было ни в квартире, ни на почте, то есть не было тех, которых он ждал больше всего. Настроение испортилось, но, к счастью, ненадолго.
«Я безумец, – внушал он себе, – вечно я ношусь со своими желаниями. Не нужно быть знатоком человеческой природы, чтобы понимать, что Сесиль отнюдь не страстная любительница писать письма. Будь это так, она не была бы самой собой. Письма – как зарницы; все озаряется светом, а гроза не приходит. Но женщины типа Сесили ничего не конкретизируют и не испытывают внутренней потребности освободиться от чего-то, даже от того, что их мучает. Напротив, они упиваются своим чувством, пестуют его, пока оно внезапно не выплеснется наружу. Но они не пишут писем, не пишут».
Говоря так, он отодвинул в сторону прикроватную тумбу и принялся распаковывать вещи. И сразу же ему попался под руку бювар, крышку которого украшала фотография, портрет его сестры. Он пребывал в таком настроении, что обратился к нему с монологом. «Хорошо выглядишь, Клотильда. Но и ты меня не выручила. Я написал тебе три недели назад, а ответа до сих пор нет, хотя тема животрепещущая. Ведь женщины обожают писать о других женщинах, тем более, если кто-то еще проявляет интерес к предмету обсуждения. И все-таки – ни слова. Может быть, мое письмо затерялось? Чепуха. Письма не теряются. Что ж, рано или поздно, все выяснится. Может, мое длинное послание лежит где-нибудь в Лигнице, а мамзель сестрица еще путешествует по свету».
В дверь постучали.
– Войдите.
Визитером оказался крупный промышленник, председатель правления завода, изготовлявшего станки и кабельные провода. Ему телеграфировали из Бремена о прибытии Гордона в Берлин, и он поспешил свести с инженером личное знакомство. Гордон извинился за беспорядок в комнате и предложил незнакомцу, элегантному господину с великосветскими замашками, занять кресло. Тот, однако же, самым учтивым образом отказался и, в свою очередь, пригласил Гордона сопровождать его в качестве дорогого гостя на виллу в Шарлоттенбург. У дверей их ждет экипаж, и все деловые вопросы можно обсудить по дороге.
– Тогда мы проведем вечер в обществе дам.
Его жена, заключил он, будет несказанно рада знакомству с человеком, который столько путешествовал. И если уж нельзя ничего услышать об Африке, то она готова удовольствоваться Персией и Индией.
Гордон растаял от этих любезностей и принял приглашение.
Раут в Шарлоттенбурге удался на славу, и Гордон лишний раз убедился, что мир тесен. Обнаружилось множество общих знакомых: в Бремене, в Англии, в Нью-Йорке и, наконец, в самом Берлине. Полковник Сент-Арно также был известен; говорили, что его красавица-жена прежде уже была замужем (за очень высокопоставленным человеком) и что полковник был вынужден уйти в отставку из-за дуэли. За этой болтовней вечер пролетел незаметно, и только далеко за полночь Гордон, усталый и хмельной, отправился восвояси.
К утру он добрался дома, вошел в квартиру, огляделся и чуть ли не ужаснулся. Все вещи валялись так, как он оставил их вчера, уезжая в гости: белье брошено на стул; пальто и фраки висят на дверцах шкафа и оконных задвижках, а полураскрытый чемодан задвинут между дверью и печью. Маникюрные ножницы, волосяные щетки, флаконы с одеколоном и галстуки создавали живописный хаос на прикроватной тумбе. В центре этого натюрморта возвышалась красная феска, а в качестве сюрприза фигурировал рекламный букет (хозяйка квартиры с чуть ли не комичной заботливостью воткнула его в стеклянную вазу с серебряным ободком, желая, вероятно, ублажить постояльца). В комнате было некуда ступить. В довершение всего как раз в этот момент принесли кофе. Гордон быстро налил себе полную чашку и поставил поднос на книжный шкаф.
«Теперь, – размышлял он, – я должен навести порядок в этом хаосе. Но я так давно не был в Берлине, а если и бывал здесь, то только по делам. Так что имею право считать себя приезжим. А для приезжего первое дело – положить подушку на подоконник и поглазеть на дома и людей».
И он действительно подошел к окну и выглянул на улицу.
«Но что за дома, что за люди на Леннештрассе! Вот бы поселиться в другом районе и, прежде всего, с другим видом из окна. А здесь все так тихо, никакого движения, как будто это частная улица со шлагбаумами справа и слева. Ну да что поделаешь: не на каждый день выпадают праздники, и с улицами не всегда везет. Впрочем, и здесь найдется что-нибудь, на что стоит посмотреть с птичьего полета. На углу, кажется, декоративная горка (одно из моих школьных воспоминаний). А вон там должен стоять памятник Гете работы Шапера. В самом деле, что-то там блестит между деревьями; au fond[112] деревья лучше, чем дома, а уж публика еще появится. Раз стоят скамейки, значит, будут и люди. Когда я заезжал в Берлин в конце мая, Тиргартен кишел красными головными платками и детскими колясками в бело-голубую полоску. Вот пригреет полуденное солнце, и объявятся красные платки. И за ними, наверное, последует солдатня. А до тех пор удовольствуюсь шлангом, притаившимся в траве, как змея длиной в десять локтей. Ага, вот и вода брызнула на газон.»
Он еще некоторое время любовался блестящей струей, радуясь тому, как солнечный свет отражается в каплях, а потом оставил свой пост у окна, чтобы наконец навести порядок. Он бодро принялся за работу и не смог удержаться от смеха, слыша, как платяной шкаф визжит на своих деревянных петлях. Какой старорежимный экземпляр, подумал он. Они и раньше так визжали. Но Берлин становится мировой столицей.
Рассуждая таким образом, он успел разобрать багаж и разложить вещи по ящикам. Не прошло и часа, как в углу выстроился ряд начищенной до блеска обуви, а все щетки и прочие аксессуары цивилизованного человека нашли свое законное место.
Он передохнул минуту и занялся своим туалетом.
«И куда теперь? К старым друзьям? Но они, возможно, уже не друзья. А новых нет. Разве что Сент-Арно. Но где их искать? То, что я неделю назад не нашел их на скучном острове, еще не значит, что они вернулись в Берлин. С таким же успехом они могли отправиться не на Нордерней, а на Гельголанд или Шевенинген[113]. Все эти острова одинаковы. Но даже если у меня нет шанса, попытка не пытка.»
