- Погоди! - крикнул он, обернувшись к окну. - Я должен поискать, чем отбить гайку!
Он думал, что она стоит за окном, но она отозвалась из дверного проема:
- Прямо от окна по стенке, справа от кухонной двери, будет шкаф, молоток найдешь на нижней полке.
Он закрыл глаза. Старый трюк, когда бредешь в потемках по чьей-то указке. Он всегда был точен и аккуратен в мелочах и сразу нашел молоток, словно знал, где он лежит. Затем, не открывая глаз, чтобы не ослепил светлый проем двери, вернулся назад к окошку и застучал молотком.
Наконец гайка поддалась.
- Держи! - крикнул он.
- Держу! - спокойно отвечала она. Она стояла теперь за окном. По голосу было слышно, что она встала на цыпочки. Он открутил гайку. Она снаружи вытянула болт. Он положил гайку на верхний карниз окна - догадался, что там ее место.
Она распахнула ставни и крючком закрепила их. Дом наполнился светом. От деревьев уже не было тени. Вечернее солнце сотворило комнату. И тут он впервые увидел грубый некрашеный стол, изразцовую печь, синюю вазу - все в точности как она говорила. Она вдруг очутилась в комнате, рядом с ним. И будто волна всколыхнулась в нем.
- Здесь? - спросил он.
Приникнув к нему, она увидела комнату такой, какой она отражалась в его глазах, и просто ответила, повторив вслед за ним:
- Здесь.
Наутро он пошел за водой к колодцу. Возвращаясь с ведрами, он невольно улыбнулся, взглянув на дом. Ставни растворены на одном окне. Остальные закрыты, словно в доме никого нет. Казалось, взломщики влезли в окно, а затем бросили дом и бежали. Но взломщики-то они сами. Вчера, войдя в дом, они порылись в своих рюкзаках и нашли кое-какую снедь, но есть не стали и питье только чуть пригубили в потемках. Она уверенно поднялась на чердак, достала постельное белье с балки под крышей, снесла его вниз в просторную спальню и застелила кровать. И все время тихо смеялась, смеялась от счастья, бурлившего в ней, но еще не хлынувшего через край, от ожидания, которое так долго жило в душе, что потерялись слова.
Простыни были влажные, жесткие, будто тонкий лед, но все вокруг пылало.
Нагой, он шел с ведрами в холодном утреннем солнце и, взглянув на дом, остановился и стал осматриваться кругом. В прозрачном сентябрьском воздухе стройные, белые стояли березы, кора была мокрая от росы. Он бросил взгляд на свои ручные часы, и улыбка тронула его губы. "Водонепроницаемые" - значилось на них. Да, только проницаемые для стрел любви, мелькнула озорная мысль. Вчера он забыл снять на ночь часы. Только бы он не поцарапал ей кожу. Надо будет проверить.
Поставив на место ведра, он растопил плиту. В ящике нашлись сухие дрова, а сверху даже лежали длинные лучины для растопки. Обитатели дома, оставившие его бог знает сколько лет назад, видно, любили порядок. Чайник вычищен, перевернут дном кверху. Кастрюли развешаны по стенам. В печи хорошая тяга. Дрова вспыхнули от первой же спички.
Стоя на кухне, он слышал, как она, ступая почти беззвучно, выскользнула за дверь. Он даст ей вернуться и лечь и только потом придет смотреть, как она стряхивает с себя сон. Пусть думает, что он все еще у колодца. Услышав, как она, босая, торопливо крадется назад, он снял с огня шипящую яичницу пусть думает, что он все еще не вернулся с водой. Затем он принялся за блаженные приготовления к завтраку.
Когда поднос был готов - каждому глазунья из двух яиц, помидоры, свежесваренный кофе и подсушенный хлеб, - он поставил на одну из конфорок воду, закрыв остальные кружками, а сам пошел с подносом в спальню, весело и лукаво напевая непременный свадебный марш Мендельсона. Конечно, она не спит. По крайней мере ей не надо будет притворяться, что она заснула.
Но он замер посреди комнаты. Она и вправду спала.
Она спала непритворным сном. Счастье захлестнуло его. Поднос в его руках накренился, посуда поехала вниз.
Отчаянным усилием он спас завтрак в последний миг и бережно опустил поднос у кровати на ящик, служивший им чем-то вроде ночного столика, а затем неслышно растянулся рядом с ней в постели, еще хранившей тепло его тела, тепло, сбереженное периной.
Затаив дыхание, смотрел он, как она спит. А она спала совсем тихо. Он наклонился к ее уху, тронул его губами, еще и еще раз - это было чудесно.
Она раскрыла глаза и взглянула ему прямо в лицо. Губы, свежие губы к губам.
Но она решительно оттолкнула его и сказала:
- Кофе! Чувствую запах кофе!
Он спрыгнул с кровати и подбежал к ней с подносом. Подал ей завтрак. Кормил ее с ложечки. Потом присел рядом с ней на краю постели и тоже поел. Она зажгла сигарету, сказала:
- Я и не знала, что у тебя такие красивые ноги.
- Неприлично говорить голому мужчине про его ноги, - польщенно отозвался он. - А у тебя ноги какие?
- Хочешь - взгляни, - сказала она и подвинулась, чтобы он мог лечь рядом с ней. - Кажется, тоже красивые, - еще сказала она и отдала их ему во владение. На пол тихо упали его ручные часы.
Но после, когда они встали и облачились в одежду, более отвечающую приличиям, она спросила:
- Как ты сумел приготовить такой восхитительный завтрак?
- Я же всегда запоминаю все, что ты говоришь, - сказал он. - Не в пример кое-кому. Я знал, где у вас что спрятано.
- А я, - сказала она, когда они сидели на веранде, греясь в лучах сентябрьского солнца, - я знала, что ты притаился, не хотел, чтобы я слышала, как ты орудуешь в кухне.
- Ты знала, что я на кухне, когда выходила из дома? - обиженно спросил он.
- Милый, - сказала она, - какой ты еще ребенок!
За день они обошли все окрестности. Он сказал:
- Давай возьмем сейчас влево, тогда мы не так скоро выйдем к озеру!
Она взглянула на него удивленно. Перед ними было две тропки. Одна, крутая, вела сквозь заросли папоротника с вечно влажными листьями, другая вилась широкой спиралью, сухая, открытая солнцу, удобная для ходьбы.
- И к тому же я не люблю, когда папоротник щекочет икры, - сказал он.
- Здесь нет папоротника, - осторожно возразила она.
Он сказал:
- Дальше книзу, где тропинка совсем сужается, растет папоротник, кстати, дети его боятся.
- Нашему ребенку, во всяком случае, не больше нескольких часов, сказала она и смерила его совсем новым взглядом. - Откуда ты знаешь здешние места?
Вместо ответа он увлек ее за собой на широкую тропку, ту, что пленила его щедрым извивом. Здесь, у подножия деревьев, росла кислица. Он нарвал травки, и они принялись ее сосать.
- Я ребенком всегда рвала здесь кислицу, - сказала она.
- Милая, - ответил он, - я все помню! А внизу растут только фиалки.
Она сказала:
- Ты лукавишь, ты здесь уже бывал!
Они подошли к озеру. Он сбросил с себя одежду и, не раздумывая, ринулся со скалы в глубину. Когда он выплыл, она стояла на камне.
- Ты порочная женщина, - крикнул он ей из воды. - Не стыдно тебе стоять здесь в платье?
Она сняла платье и бросилась к нему в воду. Зябко стуча зубами, вышли они из воды и, держась за руки, заковыляли по неровному дну к невысокой скале, с которой ныряли.
- А теперь, - сказал он, когда они снова натянули на себя одежду, теперь мы взберемся на холм, где нет ничего, кроме ночи и дня.
- Признайся, - сказала она, когда они поднимались вверх по тропинке, признайся, что ты бывал здесь раньше.
- Бывал, - согласился он. - Я был здесь все время с тех пор, как ты впервые заговорила со мной об этих местах.
- Это в мечтах. А в жизни?
- В какой жизни? Разве есть другая жизнь?
- Кроме моего детства? - переспросила она. В голосе ее была тревога.
- Кроме тебя! - сказал он. Они вышли на луг, где обычно росли цветы. Но цветов здесь теперь уже нет.
И как только он это сказал, она заметила: цветов на лужайке нет. Она знала в глубине души, что память сыграла с ней шутку, какую часто играет с нами: собирает воедино подробности многих дней и лет в один прекрасный рисунок, заставляя нас верить, что вот так-то все оно и было тогда.
Но когда он уснул, а они в тот день легли рано, она вышла из дома в ночь, падавшую на землю. Воздух был теплый, но роса холодила босые ноги. Обойдя дом, она оглядела три его стены, на которых слабо мерцали в свете звезд серебристо-серые бревна.
Потом она подошла к красной северной стене дома и оттуда спустилась по крутой, неудобной тропинке к озеру, лежавшему по эту сторону, и ноги ее увязали в зарослях папоротника. Осторожно сойдя вниз по крутым каменным уступам, она вышла на узкий илистый бережок, куда в дни ее детства втаскивали лодку. Она глядела на длинное, темное зеркало озерца, на лес, черной полоской окаймлявший его с двух сторон, на зубчатые звезды, непостижимо близко мерцавшие между деревьев, и думала: вот здесь я сидела ребенком.
Без лодки маленький пляж казался совсем пустынным. Потому что она все еще ждала, что зеркальная гладь воды вдруг вздыбится морщинами от скользящей к берегу лодки, на которой будет сидеть, протянув через борт длинные нескладные ноги, девчушка, вся покрытая золотистым загаром. Ждала, что услышит голоса, которые вносят суету и покой. Она вновь поднялась по узкой тропинке, отыскивая ногой каменные ступени. Из-за холма показался дом, обращенный к ней красной стеной; стояла тьма, но не такая, чтобы нельзя было что-либо различить. Она ощутила сладостный страх прежних, далеких дней, когда бродила вокруг одна, а родные спали в доме, где гасили огонь, и ей было покойно, хорошо: пусть они рядом - отец, братья и сестры, а все же они совсем не знают ее, именно потому что родные; можно радоваться, что они рядом, но при этом хранить свою тайну.
