Первое письмо - сердечное прощание с маршалом Сукре, письмо, в котором он ни разу не спросил его о здоровье, несмотря на то что имел обыкновение всегда справляться о здоровье, особенно когда он сам так нуждался в сочувствии. Второе письмо предназначалось дону Хуану де Диос Амадору, префекту Картахены, с убедительной просьбой оплатить чек на восемь тысяч песо из казны провинции "Я беден, и эти деньги мне необходимы для отъезда", - писал он. Просьба возымела действие, не прошло и четырех дней, как он получил положительный ответ, и Фернандо выехал в Картахену за деньгами. Третье письмо было адресовано консулу Колумбии в Лондоне, поэту Хосе Фернандесу Мадриду, с просьбой оплатить вексель, данный им сэру Роберту Вильсону, и еще один - английскому профессору Джозефу Ланкастеру, которому задолжали двадцать тысяч песо за введение в Каракасе новейшей системы воспитания. "Речь идет о моей чести", - писал он ему. Он писал также, что его старая судебная тяжба ко времени его приезда в Европу завершится и шахты будут проданы Это были напрасные хлопоты: когда письмо пришло в Лондон, консул Фернандес Мадрид уже умер Хосе Паласиос сделал знак не шуметь офицерам, которые играли в карты на внутренней галерее и громко спорили, но они все равно продолжали спорить, хотя и шепотом, пока часы на ближайшей церкви не пробили одиннадцать Вскоре умолкли волынки и барабаны уличного праздника, ветер с моря снова после вечернего дождя принес плотные темные облака, и полная луна взошла среди апельсиновых деревьев патио.
Хосе Паласиос ни на секунду не оставлял генерала одного - тот бредил с вечера, лежа в гамаке. Он приготовил генералу обычный отвар и сделал очистительную клизму, надеясь, что кто-нибудь, обладающий большим авторитетом, решится уговорить его обратиться к врачу, но никто этого не сделал. Генерал подремал не более часа, когда стало уже рассветать.
В тот день его посетили генерал Марьяно Монтилья со своими близкими друзьями из Картахены, среди которых было трое его знакомых - три Хуана, все из партии боливаристов: Хуан Гарсиа дель Рио, Хуан де Франсиско Мартин и Хуан де Диос Амадор. Все трое молча и с ужасом смотрели на это распростертое тело, что силилось подняться, но, даже чтобы только обнять их, у генерала не хватило дыхания. Они видели его на заседании Высочайшего Конгресса, в состав которого входили, и не могли поверить, что за такое короткое время он так исхудал. Кости просвечивали сквозь кожу, и он никак не мог сосредоточить взгляд на предмете. Он, должно быть, знал, как смрадно и жарко он дышит, поэтому старался говорить, отодвинувшись и немного отвернувшись. Но что произвело на них особенное впечатление -это его рост, уменьшившийся настолько, что, когда Монтилья обнимал генерала, ему показалось, что тот ему по пояс.
Он обычно весил восемьдесят восемь фунтов, а перед смертью еще на десять фунтов меньше. Официально его рост был метр шестьдесят пять сантиметров, однако медицинские данные всегда не совпадали с действительностью, и когда делали вскрытие, он оказался на четыре сантиметра меньше. Ступни и ладони были так малы относительно туловища, что казалось, они тоже уменьшились. Хосе Паласиос заметил, что брюки доходят ему едва ли не до груди, а рукава рубашки надо загибать. Генерал предупредил возможные вопросы пришедших и сказал, что его обычные сапоги тридцать пятого размера, по французским меркам, стали велики ему с января. Генерал Монтилья, известный своим изощренным юмором в самых нерасполагающих для этого ситуациях, патетически воскликнул:
- Самое главное, что ваше превосходительство не уменьшается внутренне.
Как обычно, в подтверждение своей мысли Монтилья разразился заливистым хохотом. Генерал улыбнулся ему, как старому другу, и переменил тему. Погода улучшилась, беседовать было приятно, но генерал предпочел принять посетителей, сидя в гамаке, и в той же комнате, где спал.
Говорили в основном о ситуации в стране. Болива-ристы Картахены отказывались признать новую конституцию и избранных депутатов под предлогом, что сту-денты-сантандеристы оказали непозволительное давление на конгресс. А лояльные военные, которые по приказу генерала держались в стороне, и сельское духовенство, которое его поддерживало, не имели возможности мобилизовать свои силы. Генерал Франсиско Кар-мона, командир гарнизона Картахены и преданный его делу человек, был готов поднять восстание и не переставал угрожать, что он это сделает. Генерал попросил Монтилью, чтобы тот отправился к Кармоне и попытался отговорить его. Затем, обращаясь ко всем и ни на кого не глядя, он грубо резюмировал то, что думал о новом правительстве:
- Москера - тупица, Кайседо - приспособленец, и оба с детства запуганы колледжем Святого Бар-толоме.
Иными словами, это означало, что президент - дебил, а вице-президент оппортунист, переходящий из партии в партию в зависимости от того, куда ветер дует. Затем генерал заметил - с горечью, которая всегда появлялась у него в плохие времена, - что не удивится, если каждый из них окажется родным братом архиепископа. И заявил: новая конституция оказалась лучше, чем можно было ожидать, имея в виду исторический момент, когда явная опасность - это не поражение на выборах, а гражданская война, развязыванию которой Сантандер содействует своими письмами из Парижа. Избранный президент призвал в Попайане к порядку и единению, но даже не сказал, принял ли он президентство.
- Он ждет, что Кайседо сделает за него грязную работу, - сказал генерал.
- Москера, должно быть, уже в Санта-Фе, - сказал Монтилья. - Он выехал из Попайана в понедельник.
Генерал не знал этого, но не удивился новости.
- Теперь, когда ему придется действовать, они увидят, что голова у него пуста, словно тыква, - сказал он. - Он не годится даже в швейцары в президентском дворце.
Генерал надолго задумался и сделался печальным.
- Жаль, - сказал он. - Сукре - вот кто был человеком.
- Самый достойный из генералов, - улыбнулся де Франсиско.
Эти слова были известны всем в стране, хотя генерал прилагал усилия, чтобы их широко не распространяли.
- Гениальная фраза Урданеты! - пошутил Монтилья.
Генерал не обратил внимания на то, что его перебили, и приготовился послушать подробности местной политической жизни, больше для развлечения, нежели для серьезного анализа, однако Монтилья снова придал разговору торжественность, которую генерал только что отверг.
- Простите меня, ваше превосходительство, - сказал он, - вы лучше других знаете, какое восхищение я испытываю перед Великим Маршалом, но настоящий человек - не он. - И заключил с театральным пафосом: - Такой человек - это вы.
Генерал резко оборвал его:
- Меня больше нет.
Затем продолжил разговор, рассказав, как маршал Сукре отказывался стать президентом Колумбии, несмотря на все его уговоры. "Он способен спасти нас от анархии, - сказал он, - но он остался в плену у поющих сирен". Гарсиа дель Рио полагал, что истинные причины отказа - отсутствие у Сукре призвания к власти. Генералу это не казалось непреодолимым препятствием. "На протяжении долгой истории человечества мы видели много примеров, когда призвание является законным детищем необходимости", сказал он. В любом случае, это были запоздалые сожаления, потому что генерал лучше других знал, что самый достойный генерал республики служит сейчас армии менее эфемерной, чем его - Боливара - войска.
- Великую власть над нами имеет любовь, - сказал он и добавил снова с улыбкой: - Так говорил сам Сукре.
Пока генерал предавался воспоминаниям в Турба-ко, маршал Сукре выехал из Санта-Фе в Кито - разочарованный и одинокий, однако полный здоровья и сил и во всем блеске славы. Накануне он навестил знакомую гадалку в египетском квартале, которая много раз предсказывала ему военные победы, и она увидела на картах, что в это неспокойное время самые счастливые дороги для него - морские. Великому Маршалу Аякучо - а он был нетерпелив, как молодой любовник, - морской путь показался слишком долгим, и он, вопреки советам гадалки, отправился навстречу случайностям, подстерегающим его на твердой земле.
- В общем, другого выхода нет, - заключил генерал. - Мы так все запутали, что для нас лучшее правительство то, которое самое худшее.
Он знал своих сторонников в провинциях. Все они были людьми, проявившими себя в освободительных походах как герои, однако в политических играх они были хапугами и мошенниками, спекулирующими на чем угодно, и даже могли пойти на сговор с Монтиль-ей против него. Он не дал гостям передохнуть, пока не сделал их своими сторонниками - так он поступал всегда. Он даже попросил их поддержать правительство, пусть и вопреки собственным интересам. Причины своей просьбы он, как обычно, высказал пророчески: завтра, когда его уже здесь не будет, само правительство, которое теперь просит о помощи, вынуждено будет отправиться к Сантандеру, и этот последний явится в Америку, увенчанный славой, чтобы уничтожить главную мечту генерала - огромное единое отечество, которое он создавал столькими годами войн и жертв, - все разлетится на куски, партии передерутся между собой, его имя будет осквернено оскорблениями, а дело опорочено в памяти поколений. Но все это волновало бы его в тот момент не так сильно, если бы не новая кровь, которой он не сможет помешать пролиться. "Восстания похожи на морские волны, они накатывают одно за другим, - сказал он. - И потому они мне никогда не нравились". Видя удивление присутствующих, он вымолвил:
