При этих словах она вся затряслась и задрожала, и придворный проповедник, который знал, что такие истерические припадки можно снять только отвлечением на другие темы, а если это не помогало, то почти безжалостной строгостью, отвел ее на прежнее место.
– Этот избыток чувств, милостивая государыня, и есть, в сущности, злейший враг вашей души, которого вы должны остерегаться. Это не добрый ангел, это ваш демон. Чрезмерные эмоции, которые рядятся в религиозные одежды, не будучи религиозными, не имеют цены в очах Господа, ни даже папы. Я сам имел случай убедиться в этом.
Трезвый тон собеседника удивил Сесиль, но от наблюдательного придворного проповедника не ускользнуло и то, что он произвел свое благотворное действие.
– Да, милостивая моя государыня, – продолжал он, участливо взяв ее за руку, – ни даже папы, в чем я сам имел случай убедиться. Возможно, вы не забыли, что я в свое время был домашним учителем юного графа Медема[127] и сопровождал его в путешествиях. Во время нашего пребывания в Риме мы с ним однажды отправились морем в Террачину[128]. Случилось так, что на том же корабле совершал поездку старый Григорий XVI[129], тогда ему было много за семьдесят. Как сейчас вижу его идущим по палубе в окружении слуг. Он направляется к навесу, поставленному для него рядом с рубкой. Но едва он расположился под навесом, какая-то пассажирка, растолкав слуг, бросилась к его ногам и обхватила его колени. По-видимому, она приехала в город из провинции и теперь, громко перечисляя свои грехи, умоляла Святого отца об отпущении. Некоторое время он выслушивал ее причитания, но когда они затянулись, подошел к борту корабля и молвил, холодно и отстраненно: «Una entusiasta»[130].
Сесиль смущенно и недоуменно смотрела в одну точку, но страх и трепет явно отступили, так что придворный проповедник смог продолжить свои назидания.
– Ну, милостивая государыня, – говорил он, все более смягчая тон, – не гневайтесь на меня за отсутствие снисхождения. Я же знаю, как живо вы все воспринимаете и сколько в вас здравого смысла. В конечном счете, эта история приободрит вас. Существуют заповеди спасения, они хлеб и вино жизни. Но это не минеральная вода, не нюхательная соль, чтобы в любой момент выводить нас из обморочного состояния. В этой области нет ничего внезапного, но только постепенное. Душевное выздоровление – это тихое возрастание, и чем глубже вы проницаете верою избавительную смерть Иисуса Христа, тем надежнее и прочнее будет мир в вашей душе.
Пока придворный проповедник вел этот разговор с Сесиль, Гордон плелся домой по другому берегу канала. Однако, миновав опоры железнодорожного моста, пресекающего улицу, он сначала свернул влево, на оживленную Потстдамскую набережную, чтобы без помех предаться своим мыслям. Заметив, что здоровье его приятельницы улучшилось и не ведая о перемене в ее настроении после его ухода, он поддался охватившему его радостному изумлению. Да, в Тале Сесиль предстала перед ним как красивая дама, постоянно жаждущая, несмотря на свою меланхолию, знаков внимания и восхищения. Но сегодня он увидел бодрую, ясную духом женщину, так что роман, сочиненный его фантазией, довольно быстро начал блекнуть.
«Ну, и что мне остается, – размышлял он, – теперь я все понял. Она была очень красива и очень избалована, и когда принц на белом коне, на которого она наверняка рассчитывала, не явился, она вышла за полковника. Через год расшатались нервы, а через два мадам стала меланхоличной. Еще бы, старый полковник кого угодно повергнет в меланхолию. Но это и все. В конце концов, перед нами только женщина, такая же, как тысячи других, не то чтобы счастливая, но и не несчастная». Дойдя до Бюловштрассе, он собрался сделать по ней большой крюк, чтобы снова вернуться в Тиргартен, как вдруг заметил невдалеке похоронную процессию, направлявшуюся к погосту при церкви Святого Матфея. На открытом катафалке стоял желтый гроб, покрытый венками, перед ним был установлен шаткий узкий серебряный крест. За катафалком двигались кареты, а за каретами внушительный траурный эскорт. Гордон предпочел бы отвернуться, но, устыдившись суеверного импульса, остался стоять, пропуская процессию перед собой. «Нехорошо, – думал он, – закрывать глаза на такие вещи, и менее всего тогда, когда ты строишь воздушные замки. Человек живет, дабы исполнить свой долг и умереть. И облегчает себе исполнение первого пункта, если постоянно помнит о втором».
Гордон быстро освоился в Берлине. Он удивлялся разве что тому, что все еще не получил ответа из Лигница, хотя и послал сестре еще одно письмо, в котором попенял ей на нерадивость. Но его удивление не было равнозначным досаде. Скорее, он признавался себе, что, в общем, никогда прежде не был так счастлив. Даже в Тале. Он считал своим долгом ежедневно заглядывать к своей приятельнице и обновлять приятные впечатления первого визита. Ему мешало лишь то обстоятельство, что он никогда не заставал ее одну. В середине сентября у Сесиль гостила ее младшая сестра. «Моя сестра Катинка», – представила ее Сесиль. Фамилия не была названа. Катинка была намного моложе сестры и тоже очень красива, но легкомысленна; она явно искала не столько знаков поклонения, сколько возможности завязать знакомства. Сесиль об этом знала и, казалось, испытала облегчение, когда сестра уехала. Визит продлился немногим дольше недели и никому не доставил особого удовольствия, в том числе и Гордону. Тем большую радость испытал он, встретив однажды Розу и узнав от нее, что она довольно часто бывает в доме Сент-Арно. Гордону показалось удивительным, что они не встретились там прежде. «Так дальше дело не пойдет», – заметила Роза все согласились с ней, и первым Гордон. И в самом деле, встречи в доме Сент-Арно участились. Благодаря присутствию Розы, с ее неистребимым оптимизмом и жившего поблизости, на Линкштрассе, придворного проповедника, на этих раутах царило веселье, все предавались воспоминаниям о Конском копыте, гостинице «Десять фунтов» и Альтенбраке. Полковник появлялся редко, так редко, что Гордон перестал о нем спрашивать. А если спрашивал, то раз за разом получал один и тот же ответ: «Он в клубе».
Однако же в клубе, о котором шла речь, состояли не офицеры, а крупные финансисты. И там они с почти научной серьезностью играли на бильярде, в скат и ломбер. Только ставки были отнюдь не научно высокими.
На обратном пути (пока все трое вместе шли по улице), Роза и придворный проповедник просвещали Гордона относительно больших или меньших проступков полковника. Проповедник высказывался осторожно и сдержанно, но все-таки достаточно ясно. Гордон пришел к выводу, что сам он был значительно ближе к истине, чем полагал, когда в длинном послании к сестре с некоторым высокомерием назвал полковника игроком. Слыша подобные вещи, он сочувствовал Сесили, но вполне понятный эгоизм быстро одержал верх над первым искренним порывом сострадания. Сент-Арно не бывал дома, в конечном счете, это было главным, решающим обстоятельством. И ни его косые взгляды, ни насмешливые замечания не могли помешать счастью их встреч.
Да, эти сентябрьские дни были наполнены самыми веселыми мелочами. Почти каждое утро от Гордона к Сесили летели записочки в стихах и прозе, то с приветствиями, то с комплиментами, и ощущение счастья, понятным образом, все усиливалось. Сент-Арно, со своей стороны, привык находить эти billet-doux[131] на столе для завтраков и демонстративно не обращал внимания на подобную поэтическую чепуху. Он лишь смеялся и выражал свое недоумение: «Человек тратит время на бог знает что!» Сесиль, не доверяя своему правописанию, отвечала редко, при этом она проявляла излишнюю робость и сдержанность, поскольку Гордон уже достаточно созрел, чтобы в слабой орфографии, если таковая обнаружится, видеть лишь доказательство все новых добродетелей и достоинств.
Так прошел месяц. В один из сентябрьских дней Гордон получил карточку следующего содержания: «Полковник фон Сент-Арно с супругой имеют честь пригласить господина фон Лесли-Гордона на обед. 4-го октября, в пять часов пополудни. В сюртуках. Просьба ответить».
Гордон принял приглашение. Ему предоставлялся случай ближе познакомиться с окружением Сент-Арно, которое весьма его интересовало. До сих пор, кроме придворного проповедника, там не встречалось ничего выдающегося. Дом посещали довольно странные люди с известными именами и солидным общественным положением, но отнюдь не отличавшиеся умом и еще меньше – личным обаянием. Почти все они были фрондеры, сторонники оппозиции quand meme[132], направленной против армии, министерства, а подчас и самой династии Гогенцоллернов. Сент-Арно терпел эти настроения, хотя лично не присоединялся к хору оппозиционеров. Но он допускал их высказывания в своем присутствии. Для Гордона это служило лишним доказательством, что добровольная или, возможно, вынужденная отставка полковника произошла не просто из-за обычной дуэльной истории. Что-то там было еще, что заставило его оставить службу.
