Бледность Гана становилась пугающей.
— Вам нужно выйти на воздух, — сказал Нешатов. — Вас-то зачем он сюда притащил?
— Как раз меня Александр Маркович хотел освободить. Я сам пошел. Не хочется еще в старики.
Тут из-за двери раздалось неистовое гиканье.
— Что там такое? — с любопытством спросил Фабрицкий. — Овощи взбесились?
Отворили тяжелую дверь и увидели картину: посреди большого чана в резиновых сапогах плясал по шинкованной капусте Шевчук. Из-под ног взлетали клочья капустного месива. В увлечении он азартно гикал. Рядом с чаном, подпершись рукой, стояла толстая хозяйка базы и приговаривала: «Вот мужик! Сила!»
— Я — Том — Сойер. Я — Том — Сойер! — орал Шевчук в такт прыжкам. — Я — крашу — забор! Все — вы — мне — завидуете! Кому — уступить — сапоги? Возьму — дешево!
— Я те дам уступать сапоги! — сказала женщина. — Добро казенное, я за него отвечаю.
Глядя на пляшущего Шевчука, всем и в самом деле захотелось попрыгать, но хозяйка была непреклонна:
— На него записаны, с него и сниму.
— Дивертисмент окончен, — сказал Фабрицкий, — предлагаю вернуться к рабочим местам.
— Где мальчики? — хватилась Даная.
Отец был невозмутим:
— Никуда они не денутся. Где-нибудь здесь.
И в самом деле вскоре из глубины хранилища послышался рев. Рома и Дима, перемазанные с ног до головы, подрались из-за большой морковки, которую кто-то почти целую бросил в отходы.
— А вы говорили: не слышно и не видно, — философски сказал Малых. — Теперь и слышно, и видно.
Он отвел близнецов к водопроводной колонке и неумело, по-мужски, вымыл им лица и руки. Спорную морковку демонстративно выбросил:
— Ни тому, ни другому.
Крик мальчиков перешел на другую ноту. В нем слышались попранные права человека. Малых поднял обоих за шиворот, стукнул их друг о друга и усадил на ящик. Рома и Дима успокоились, как по команде, и снова начали толкаться спинами.
— Зря ты их сюда привел, — сказала Магда.
— Ничего, пусть познают жизнь во всех ее аспектах.
Чем дальше, тем меньше было овощей и больше гнили. Запах становился убийственным.
— Предлагаю спеть, — сказал Фабрицкий. — «Нам песня строить и жить помогает». Вы-то не знаете, а я помню, но сначала текст был другой: «Нам песня жить и любить помогает». Потом, из воспитательных соображений, «любить» заменили на «строить». Предлагаю вернуться к старому тексту. А ну-ка хором, раз, два...
Запели — кто в лес, кто по дрова. И только сильный и верный голос Данаи, отдельно от хора, вел мелодию. Нешатов настроился и с чем-то вроде благодарности в душе стал слушать только этот голос. Сам не поющий, он болезненно не выносил фальши. Обернулся на Магду: неужели поет? Нет, сидит с закрытым ртом, обчищает луковицу.
С песней и в самом деле пошло бодрее: скоро бочка с отходами наполнилась до краев.
— Обратимся к администрации, — сказал Фабрицкий. — Забыла она о нас, что ли?
Заглянули в соседнее помещение. Шевчука в чане с капустой не было. Они с администрацией сидели на ящике. Он ей читал стихи. Застигнутый на месте преступления, он с блудливой улыбкой встал.
— Вам что? — спросила администрация.
— Еще одну бочку для отходов.
— Нет у меня бочек. Вы, ребята, пошабашьте. Я вам все равно полный день начислила.
Уходили с базы все, кроме Шевчука, он еще оставался. Лора под шумок подошла к Фабрицкому.
— Александр Маркович, у меня к вам небольшое дело.
— Слушаю вас, — сияя зубами, ответил Фабрицкий.
— Вот, — сказала Лора и вынула из кармана джинсов конверт.
— Что это?
— Письмо. От меня. Вам.
— Сейчас прочесть или дома?
— Лучше сейчас.
Фабрицкий отошел с прохода, где уже теснились уходящие, и где-то над бочкой с солеными огурцами прочел письмо. Нечто вроде модернизированного письма Татьяны. «Я вас люблю, — начиналось оно, — люблю с первого взгляда». Следовало описание первой встречи, пробуждение чувства, говорилось о том, что разница лет ничего не значит. Цитировались какие-то модные шлягеры, вовсе Фабрицкому не известные. Он читал, мысленно отмечая орфографические ошибки, но все же тронутый. Его светло-коричневые глаза быстро бегали по строчкам. Завершалось письмо словами: «Кончаю, страшно перечесть. Надеюсь на ваше благородство, что все будет между нами и не дойдет до общественности. Навеки ваша Л.».
Дочитал, улыбнулся.
— Ну, что? — спросила она. Изогнутая светлая прядь легла на плечо вопросительным знаком.
— Дорогая Лора, вы позволите мне быть с вами совсем откровенным?
— Конечно, Александр Маркович.
— Милая девушка, вы мне очень нравитесь, но у меня правило: в своем отделе романов не заводить. Это был бы инцест.
— Что-о?
— Инцест — по-русски кровосмесительство. Понимаете?
Лора кивнула. Объяснение говорило ей так же мало, как сам термин.
— Если бы вы не работали в нашем отделе, я был бы к вашим услугам. На любые роли, от нежного папаши до пламенного любовника. Вы меня поняли?
— Поняла, — как-то по-овечьи ответила Лора.
— А за ваше чувство — спасибо.
— Отдайте письмо.
— Нет, я его сохраню. На память о вас.
Фабрицкий сделал ручкой приветственное движение и побежал догонять отдел. Лора машинально взяла из бочки соленый огурец и стала его грызть.
Очередь стояла, трижды обернувшись вокруг себя. Первые кольца перебранивались с последними. У Анны Кирилловны были рубцы на руках от двух тяжелых сумок с продуктами, но она все-таки стала в очередь. Вася, мое солнышко! Чего не сделаешь для внука!
Если бы не сумки, стоять было бы даже отдыхом. Надо купить сумку-коляску, ставить ее на пол, и никакая очередь не страшна. Где такие сумки продаются? В Гостином, что ли? Отвлекшись от боли в руках, она размышляла. Ее тревожил Гоша Фабрицкий. Как с парнем быть? Совсем разболтался. Опять не исправил доказательство: все «некогда». Взгляд нездешний, блуждающий, ошалелый. Что они только делают со своими жизнями, эти молодые? Созревают рано, женятся, расходятся, шагают по судьбам детей, и все наобум, очертя голову. Немотивированные поступки, как говорит Полынин. Вернее, поступки с мотивами, неясными самому поступающему. В одной из пьес Островского пьяный купчина вопит: «Как ты можешь мою душу знать, когда я сам ее не знаю?» Так и у меня с Гошей. Как я могу его понять, когда он сам себя не понимает? А ведь знаю его с рождения.
Где, когда, почему превратился он из пухлого ангелочка в загадочного верзилу? Спрашиваю: любил ты Валю, первую жену? Говорит: любил. Почему же развелся? Она меня не устраивала. А Иру, вторую, любил? Тоже любил. И тоже не устраивала? Ага... Понимают ли они под словом «люблю» то же самое, что когда-то понимали мы? Волшебство, чудо, преображение мира? Вряд ли. Может быть, я так понимаю слово «люблю», потому что росла под влиянием великой русской литературы, а ему эту литературу насильно впихивали в школе? Наверно, Гоше нужен был бы другой руководитель, более жесткий, более требовательный, а главное, мужчина, и, чего греха таить, помоложе, более современного склада.
А с этими разводами — прямо катастрофа. Только услышишь — поженились, обрадуешься, а они уже развелись. Слава богу, хоть мои-то не разводятся, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но у них своя жизнь, со своими колючками.
Внук Вася — чудесный, одно сияние. Разинутый в молчаливой улыбке розовый рот, два зуба снизу, два сверху. Эта четырехзубость у детей особенно трогательна. Дочка Катя когда-то была такая же. Теперь озабоченность, складочка у губ. Жизнь сложна, кому-то она легче дается, нам с Катей — трудно. Казалось бы, живем в достатке, денег хватает, но деньги не все, далеко не все.
Зять целый день на работе. Катя топчется по хозяйству, меня нет. Разумеется, ей хотелось бы тоже работать — не зря же кончала вуз, — а как быть с мальчиком? Ясли? Все знают, что это такое. Мать — на бюллетене, потом — на справке. Разве это работа?
Пожертвовать собой, уйти на пенсию, стать профессиональной бабушкой? Не могу. Пока не могу. Не созрела. Хотя Катя и мечтает об этом. Естественно, ей надо строить свою трудовую жизнь. Когда-то я строила свою, чего-то достигла. Спасибо за все, чего достигла, покойной свекрови Таисии Федоровне. Та была настоящей бабушкой. Скромная, незаметная, любящая. Женщина должна уметь быть незаметной.
Мне этому учиться уже поздно. Всю жизнь была на виду, подтверждала собой тезис о том, что нашей женщине все доступно... Всю жизнь сижу в президиуме, как в день Восьмого марта. Смотрите, чего достигла: и трое детей, и доктор наук... А я вижу возле себя скромный, седенький призрак Таисии Федоровны и думаю: вот кого надо бы прославлять. Тех, кто сумел от себя отказаться, вложить свою жизнь в других...
А ведь жили с ней не очень дружно. Не согласны были в вопросах воспитания. Я уходила на работу, дети — с ней, и я все-таки хотела, чтобы они воспитывались по-моему. Воспитания чужими руками не существует. Молода была, самонадеянна, мало что понимала. Теперь, состарившись, понимаю немногим больше. Где она, мудрость старости? Видно, мне ее уже не приобрести.
