- Правда? - переспросила Анелька, целуя ее. - А я уже думала, что умру.
- Ну как тебе не стыдно! - возмутилась тетка. - Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз...
- Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы... Хоть бы она не узнала, что я больна!
Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.
- Нет, я, наверное, умру... О, господи!
- Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!
- А я не боюсь, тетя... Только... не знаю, как умирают... и оттого мне так грустно...
Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.
- Смотри, Анелька, как меня одели! - крикнул мальчик. - Сапожки у меня и бархатная курточка!
- Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? - спросила баронесса, подойдя к кровати.
Тетка покачала головой.
- Я верхом катался, - говорил Юзек, - и гулял с Кшыстофом в саду... И мама мне обещала...
Анелька так и подскочила на постели.
- Где мама? - воскликнула она, широко раскрыв глаза.
Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.
- Где мама? - повторила Анелька.
- Я говорю про маму-крестную, - пояснил Юзек, указывая на баронессу.
Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.
Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.
Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.
Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: "Слава Иисусу!", лакеи баронессы - зубоскальством, а Ягна - радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:
- Ну... Какого черта я сюда притащился?
- О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, - возразила жена, удивленная такой забывчивостью.
- А что же мне было делать?
Тут рассердилась уже Ягна.
- Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?
- Тем временем кролики все передохнут!
- Ничего с ними не станется.
- Ну, а что я здесь делать буду?
- Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.
- А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?
Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?
Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.
Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь - в конюшню, волов и корову - в хлев, а самого Зайца - во флигель.
Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку - и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:
- И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды...
Не сказал он только: "Ни людей", - потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.
Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев - присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.
Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.
Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.
"Что тут за жизнь? - рассуждал он сам с собой. - Вот у нас - так просто рай!"
Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, - великая утешительница страждущих.
По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:
"А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом - что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница - у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей - как на ярмарке! И кормят до отвала".
Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже
Прыгают лягушки...
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!
Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.
- Куба! Куба! Проснись!
- Брысь! Кыш! Кыш! - бурчал, ничего не соображая, Куба.
- Да ты пьян, скот этакий! Куба!
- Чего пристала! Не видишь, что я делаю? - огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.
Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.
А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.
- Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? - начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.
- Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, - сухо ответил варшавянин.
Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:
- Простите... А сколько вам лет?
Шатен встал.
- Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.
Тут и Драгонович вскочил с места.
- Это меня мало интересует, - крикнул он, размахивая руками. - А где вы кончали университет?
Шатен засунул руки в карманы.
- Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!
Физиономия старого доктора из красной стала багровой.
- И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, - тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, - то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!
После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.
Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича - ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?
Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?
На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.
Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.
В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он - хлыщ и пустозвон.
Кшыстоф был поражен.
- Позвольте вам сказать, пан доктор, что я имею удовольствие знать этого пана и...
- Что, вы с ним пили в одном кабаке? - спросил окончательно взбешенный Драгонович.
Это пахло оскорблением, но Кшыстоф сохранил самообладание.
- Я по кабакам не хожу, - возразил он с достоинством, - и пана доктора встречал в таких кругах, где вы, пан не бываете!
Сказав это, он ушел, не простясь, и затем объявил баронессе, что старый доктор - человек невоспитанный и он, Кшыстоф, не согласен на будущее время оказывать ему почтение, хотя бы ему пришлось из-за этого уйти от пани баронессы.
Так молодой лекарь стал хозяином положения и мог лечить больную без всяких помех.
Он энергично занялся Анелькой. Целыми часами сидел подле нее, сам давал лекарства и вино, заказывал для нее бульон, выстукивал, выслушивал, измерял температуру. Но когда баронесса спрашивала о состоянии больной, он качал головой и отвечал цветистыми фразами:
- Больная сейчас проходит по узкой кладке, с которой легко свалиться и которая так же легко может сломаться. Но... - тут он наклонял голову и разводил руками, - у природы есть свои средства!
- Значит, состояние тяжелое? - с тревогой спрашивала баронесса.
- Не следует терять надежды до последней минуты.
- Когда же вы ожидаете кризиса?
- При малярии кризиса не бывает. Болезнь постепенно проходит, силы прибавляются, и наступает выздоровление.
