— Будь счастлива, — прошептал Фабиан и кивнул лицу на фотографии. В другой газете он опять увидел ее. В элегантной легкой шубке она сидела за рулем автомобиля, который он уже знал. Рядом с ней — высокий толстый человек, по-видимому, первооткрыватель собственной персоной. Подпись подтвердила предположение Фабиана. Он казался грубым и хитрым, как черт, не окончивший гимназии. Эдвин Макарт, человек с волшебной палочкой, как утверждала газета. Его новейшее открытие зовется Корнелия Баттенберг. Бывшая стажерка, она олицетворяла собою новый модный тип — интеллигентную немецкую женщину.
— Будь счастлива, — повторил Фабиан, пристально глядя на фотографию. Как давно это было! Он глядел на фотографию, как на могилу. Незримые таинственные ножницы перерезали все нити, связывавшие его с этим городом. Работы не было, друг умер, Корнелия досталась другому, что ему еще делать здесь?
Он осторожно вырвал фотографии, положил их в записную книжку, а газеты выбросил. Ничто больше не держит его, он стремится туда, откуда пришел: домой, в родной город, к матери. Он уже давно покинул Берлин, хотя все еще сидел на Ангальтском вокзале. Вернется ли он сюда? Когда рядом с ним расположились несколько человек, он встал, вышел на перрон и сел в поезд, который ждал сигнала к отправлению.
Скорее отсюда! Минутная стрелка вокзальных часов передвинулась. Скорее бы!
Фабиан сидел и смотрел в окно. Поля и луга мелькали, точно на гончарном круге. Телеграфные столбы делали приседания. Иногда в пляшущем пейзаже попадались махавшие ручонками босоногие крестьянские ребятишки. На выгоне паслась лошадь. Вдоль забора скакал жеребенок и мотал головой. Потом они ехали через темный еловый лес. Стволы поросли серыми лишайниками. Деревья стояли, как прокаженные, которым запрещено выходить из лесу.
Вдруг он почувствовал, что кто-то ищет его взгляд. Он обернулся, его соседи по купе, равнодушные люди, были заняты только собой. Кто же смотрел на него? И тут он увидел в коридоре фрау Ирену Молль. Она курила сигарету и улыбалась ему. Так как он не двинулся с места, она поманила его рукой. Он вышел в коридор.
— Просто комедия, как мы с тобой гоняемся друг за другом, — сказала она. — Куда ты едешь?
— Домой.
— Ты мог бы быть повежливей, — заметила фрау Молль. — Хоть бы спросил, куда я еду.
— Куда же вы едете?
Она прошептала, прижавшись к нему:
— Я в бегах. Один из постельных мальчиков выдал мое заведение. Мне об этом сказал сегодня утром полицейский чиновник, которому я платила двойное жалованье. Поедем со мною в Будапешт?
— Нет, — отвечал он.
— У меня с собой сто тысяч марок. Нам не обязательно в Будапешт, мы можем через Прагу проехать в Париж. Остановимся в «Клеридже». Или снимем маленькую виллу в Фонтенебло.
— Нет, — сказал он, — я поеду домой.
— Ну, почему? — настаивала она. — Я прихватила с собой и драгоценности. Если мы промотаемся, можно пошантажировать старых дур, которые бегали ко мне переспать с мальчиками. Мне известны кое-какие интересные подробности, глазки сделали свое дело. А может, махнем в Италию? Как ты насчет Белладжио?
— Нет, — сказал он, — я поеду к матери.
— Осел несчастный, — прошипела она, — может, мне упасть перед тобой на колени и объясниться тебе в любви? Что ты имеешь против меня? Или, по-твоему, я слишком свободомыслящая? Тебе по вкусу глупые клуши? Мне уже надоело хвататься за первые попавшиеся штаны. Ты мне нравишься. Мы с тобой то и дело сталкиваемся. Это не случайно. — Она держала руку Фабиана и гладила его пальцы. — Прошу тебя, поедем.
— Нет, — сказал он, — я с вами не поеду. Счастливого пути. — Он шагнул было к своему купе.
Она его остановила.
— Жаль. Очень-очень жаль. Ну, может, в другой раз. — Фрау Молль открыла сумочку. — Тебе нужны деньги? — Она попыталась сунуть ему в руку несколько банкнот.
Он сжал руку в кулак, покачал головой и вошел в купе.
Она еще постояла перед дверью, глядя на него. Он смотрел в окно. Поезд проезжал деревню.
Когда Фабиан приехал, было около шести вечера. Он вышел с вокзала и взглянул на церковь Богоявления. Ему казалось, будто она смотрит на него сверху вниз: почему тебя сегодня никто не встречает? И почему ты приехал без багажа?
Он прошел по дамбе, затем мимо старого виадука, под которым нескончаемый товарный поезд громыхал так, что гудели каменные своды. Дом, где некогда жил учитель Шанце, был свежепокрашен. Другие стояли, вытянувшись в серую линию, привычную ему с детства. В угловом доме, принадлежавшем акушерке Шредер, открылась новая мясная лавка, в витрине стояли горшки с цветами.
Медленно подходил он к дому, в котором родился. До чего же знакома ему эта улица! Он как свои пять пальцев знал фасады, дворы, знал подвалы и чердаки — убежища своего детства. Но люди, входившие в дома или выходившие из них, были чужими. Он остановился. «Продажа мыла» — возвещала вывеска над маленькой лавчонкой. На оконном стекле белела записка. Фабиан прочитал ее: «Цены снижены и на высокосортное мыло. „Лаванда“ — двадцать пфеннигов вместо двадцати двух, „Торпедо“ — двадцать пять вместо двадцати восьми». Он подошел к двери.
Мать стояла за прилавком, две женщины перед ней. Она нагнулась, достала пакет стирального порошка и еще перерезала пополам брусок ядрового мыла. Потом взяла лист плотной бумаги и деревянную ложку, зачерпнула жидкого мыла из бочки, взвесила и запаковала. Фабиан, даже стоя на улице, ощутил его запах.
Он нажал ручку двери. Колокольчик зазвенел. Мать подняла глаза и в испуге уронила руки.
Он подошел к ней и дрожащим голосом проговорил:
— Мама, Лабуде застрелился. — Слезы вдруг хлынули у него из глаз. Он толкнул дверь в заднюю комнату, тотчас же прикрыл ее, сел в кресло у окна, бросил взгляд на двор, медленно склонил голову на подоконник и разрыдался.
Глава двадцать вторая
Посещение школьных казарм
Кегли в парке
Прошлое сворачивает за угол
Что с ним такое? — спросил отец на следующее утро.
— Он потерял работу, — объяснила мать, — у него друг покончил с собой.
— Я даже не знал, что у него был друг, — сказал отец, — мне ни о чем не рассказывают.
— Просто ты не слушаешь, — отвечала мать.
В лавке прозвенел колокольчик. Когда фрау Фабиан вернулась в комнату, ее муж читал газету.
— Кроме того, ему не повезло с одной девушкой, — продолжала мать, — но об этом он говорит неохотно. Она училась на адвоката, а теперь снимается в кино.
— Жалко денег за обучение, — заметил муж.
— Красивая девица, — сказала мать Фабиана, — но она живет теперь с каким-то толстяком, с продюсером, тьфу, мерзость.
— И долго он собирается здесь пробыть? — спросил отец.
Мать пожала плечами и налила себе кофе.
— Он дал мне тысячу марок. Эти деньги ему оставил Лабуде. Я их припрячу. У мальчика и так горя не обобраться. Не могу же я их взять себе. Но дело тут не в Лабуде и не в киноартистке. Он не верит в Бога, вот в чем беда. У него нет прибежища.
— В его возрасте я уже почти десять лет был женат, — сказал отец.
Фабиан по Хеерштрассе дошел до гарнизонной церкви и миновал казармы. На круглой, посыпанной гравием площади перед церковью — ни души. Когда же это было? Когда он стоял здесь, — солдат среди тысячи других ему подобных, в длинных брюках, со шлемом на голове, снаряженный для серо-зеленого богослужения, семнадцатилетний, чающий услышать, что хочет возвестить немецкий бог своим воинам. Фабиан остановился у ворот бывшей артиллерийской казармы и прислонился к железной ограде. Утренние и вечерние переклички, артиллерийские учения, смена караулов, лекции о военных займах, выплата денежного содержания — что только не происходило на этом дворе. Здесь он слышал, как старые солдаты, в третий или четвертый раз готовясь к отправке на фронт, держали пари на хлебный паек, кто из них скорее вернется. И разве они не возвращались через неделю в драной форме, с триппером подлинно брюссельского происхождения? Фабиан пошел прямо вдоль старых кичливых гренадерских и пехотных казарм. Вот парк и школа, в ней он годами учился и жил, покуда его не посвятили в тайны правой нарезки на стволе огнестрельного оружия, стереотрубы и хобота лафета. Вот улица, ведущая вниз, в город, по ней он тайком, вечерами, бегал домой к матери, хоть на несколько минут. Школа, кадетский корпус, лазарет или церковь — каждое здание на окраине этого города было казармой.
А вот и большой серый дом с остроконечными, крытыми шифером угловыми башенками, казалось, он битком набит детскими горестями. На окнах директорской квартиры по сей день висели белые занавески, контрастируя с чернотой многочисленных голых окон классов, раздевалок и спален. В детстве Фабиану чудилось, что дом со стороны директорской квартиры глубже уходит в землю, настолько весомым было для него наличие этих занавесок. Он вошел в ворота и поднялся по ступенькам. Из классов доносились глухие и звонкие голоса. Пустой коридор был полон ими. На первом этаже слышалось хоровое пение и звуки рояля. Презрев главную широкую лестницу, Фабиан поднялся по узким ступенькам бокового входа, навстречу ему попались двое мальчишек.
