Последним ее занятием был сбор водорослей различных видов, из которых девчушка плела себе шарф или мантию и тиару, придававшую ей облик маленькой русалки. В сотворении украшений и костюмов она унаследовала талант своей матери. Последним штрихом к одеянию русалки стала морская трава, из которой Перл со всей доступной ей точностью повторила на собственной груди рисунок, что был ей так привычен по платью матери. Буква – буква «А» – была пронзительно зеленой, а не алой. Девочка опустила голову и со странным интересом уставилась на это украшение, словно оно было единственной вещью, ради которой она была послана в мир, с целью выяснить скрытое значение символа.
– Интересно, спросит ли мама, что это значит? – думала Перл.
И в тот же миг раздался голос ее матери, на который Перл помчалась с легкостью и скоростью морской птички, чтобы предстать перед Эстер Принн, танцуя и указывая пальцем на украшение из водорослей на груди.
– Моя маленькая Перл, – сказала Эстер после минутного молчания, – зеленая буква на твоей детской груди не имеет смысла. Но знаешь ли ты, дитя мое, что означает эта буква, которую обречена носить твоя мать?
– Да, мама, – ответила девочка. – Это заглавная буква «А». Ты показывала мне ее в букваре.
Эстер внимательно всматривалась в детское личико, но, хотя и видела в нем то самое странное выражение, что часто появлялось в черных глазах Перл, все же не могла решить, действительно ли девочка вкладывает иное значение в этот символ. Ей отчаянно захотелось прояснить этот вопрос.
– Знаешь ли ты, дитя мое, почему твоя мать носит эту метку?
– Конечно же, знаю! – ответила Перл, весело глядя в лицо своей матери. – По той же причине, по которой священник прижимает руку к своему сердцу!
– И что же это за причина? – спросила Эстер, почти улыбнувшись абсурдной нелепости детского наблюдения, но, вдумавшись, побледнела.
– Но как эта буква может быть связана с чьим-то сердцем, кроме моего?
– Нет, мама, я уже сказала тебе все, что знаю, – ответила Перл с большей серьезностью, чем обычно была ей свойственна. – Спроси того старика, с которым ты говорила, – может быть, он расскажет больше. А сейчас, мамочка, ты объясни мне, что значит эта алая буква? И почему ты постоянно носишь ее на груди? И почему священник прижимает руку к сердцу?
Она обеими руками взяла ладонь матери и теперь заглядывала в ее глаза с искренностью, что редко проявлялась в диком и капризном детском характере. Эстер тогда показалось, что дитя может действительно искать к ней подход со всей присущей детству доверчивостью и делает все возможное столь разумно, словно знает истинный путь к установлению взаимного понимания. Это желание сквозило в каждой черточке Перл. До сих пор мать, любившая свое дитя со всей силой единственной оставшейся ей страсти, привыкла не ждать в ответ на любовь ничего большего, чем переменчивость апрельского ветра, который все время проводит в движении, то срываясь в порыв неожиданной любви, если на него находит хорошее настроение, то, куда чаще, обдает холодом грудь; то целует, вознаграждая за терпение к своим капризам или по иной непонятной причине, и, вложив в поцелуй сомнительную нежность, принимается мягко играть с волосами, а затем уносится прочь по своим детским делам, оставляя в сердце лишь мечтательное удовольствие. И ведь подобным образом мать воспринимала свое дитя! Любой иной наблюдатель мог бы заметить несколько более неприятных черт и придать им куда более темный оттенок. Но пока что у Эстер возникла идея, что Перл, с ее поразительно ранним развитием и острым умом, уже могла достичь возраста, когда способна стать подругой своей матери и ей можно доверить ту часть материнских печалей, которая не вызовет непочтения ни к матери, ни к ребенку. В том маленьком хаосе, что представлял собой характер Перл, с самого начала можно было различить стойкие принципы и непоколебимую смелость, неукротимую волю и упрямую гордость, что могла бы со временем вырасти в самоуважение, а также горькое отвращение ко многим вещам, которые при ближайшем рассмотрении оказывались вместилищем некой фальши. Она обладала и привязанностями, порой раздражающими и неприемлемыми, как острый вкус недозрелых плодов. При всех этих чистых качествах, думала Эстер, зло, унаследованное ею от матери, может вызреть в нечто ужасное, если только из эльфийского ребенка не вырастить достойную женщину.
Неизменная склонность Перл возвращаться к загадке алого символа казалась врожденным качеством ее натуры. С самых ранних дней своей сознательной жизни девочка стремилась к букве, словно в том была ее миссия. Эстер часто думала, что Провидение, наделив дитя такой выдающейся склонностью, стремилось к справедливости и воздаянию, но никогда до этого самого момента она не задавалась вопросом, не содержал ли в себе тот символ также милосердия и благодеяния. Что, если миссия маленькой Перл, которая была вестником духа в той же мере, что и земным ребенком, заключалась в попытке добиться доверия и веры, чтобы затем утишить печаль, холодом сковавшую сердце ее матери, превращая его в могилу? И помочь ей справиться со страстью, однажды столь дикой и даже теперь не погибшей и не уснувшей, лишь запертой в могильном склепе заледеневшего сердца?
Таковы были мысли, появлявшиеся у Эстер с такой живостью и яркостью, словно кто-то шептал их ей на ухо. А перед ней все так же стояла маленькая Перл, сжимая ладонями руку матери и запрокинув лицо, вновь и вновь повторяя все те же вопросы.
– Что означает эта буква, мама? И почему ты ее носишь? И почему священник прижимает руку к сердцу?
– Что же мне сказать? – думала Эстер про себя. – Нет! Если такова цена взаимопонимания с ребенком, я не могу ее оплатить.
А затем она заговорила…
– Глупенькая Перл, – сказала она. – Ну что это за вопросы? В этом мире слишком много вещей, о которых детям не дóлжно спрашивать. Откуда мне знать о сердце священника? А что до алой буквы, я ношу ее из-за золотой нити.
За все минувшие семь лет Эстер Принн никогда не лгала о метке на своей груди. Пусть та была талисманом суровым и жестким, но все же принадлежала духу-хранителю, ныне покинувшему ее, словно узнавшему, что, несмотря на его суровый присмотр, новое зло пробралось в ее сердце или же старое зло ему так и не удалось из нее изгнать. Что же до маленькой Перл, доверчивость скоро исчезла с ее лица.
Но дитя не оставило попыток узнать о букве. Два или три раза, пока они с матерью шли домой, и столько же за ужином, и когда Эстер укладывала ее спать, и вновь после того как она, казалось бы, крепко заснула, Перл поднимала голову, и лукавство светилось в ее темных глазах.
– Мама, – говорила она, – что означает алая буква?
А затем на следующее утро, сразу же едва проснувшись и оторвав голову от подушки, вновь задала вопрос, который непостижимым образом связывала со своими исследованиями алой буквы:
– Мама! Мама! Почему священник прижимает руку к сердцу?
– Придержи язык, дерзкая девчонка! – ответила ей мать с суровостью, которой никогда не позволяла себе раньше. – Не дразни меня, иначе я запру тебя в темном чулане!
Эстер Принн осталась непреклонна в своей решимости уведомить мистера Диммсдэйла, ценой любой явной боли и скрытых последствий, об истинном характере человека, который подобрался к нему так близко. Однако уже несколько дней она тщетно искала возможности обратиться к нему во время одной из созерцательных прогулок, которые, как она знала, священник привык совершать на побережье полуострова или в лесистых холмах, прилегающих к поселению. Не случилось бы никакого скандала или пятна на священной белизне доброго имени пастора, если бы она посетила его в его же кабинете, где многие грешники время от времени исповедовались в преступлениях столь же глубоких и темных, как и отмеченное алой буквой. Однако, отчасти потому, что она боялась тайного или явного вмешательства старого Роджера Чиллингворса, отчасти потому, что ее собственное беспокойное сердце видело подозрения там, где их не могли ощутить другие, отчасти же потому, что ей и священнику требовался целый мир вокруг, чтобы продолжать дышать, оставаясь наедине, – по этим причинам Эстер никогда не задумывалась о встрече с ним в меньшем уединении, чем под открытым небом.
Наконец, приглашенная в комнату больного, к которому преподобного Диммсдэйла звали для молитвы, она узнала, что пастор ушел еще вчера навестить проповедника Элиота, живущего среди обращенных индейцев. Вернуться он должен был завтра днем, к определенному часу. А потому на следующий день Эстер взяла маленькую Перл – которая была обязательной спутницей во всех путешествиях матери, каким бы неуместным оказывалось ее присутствие, – и заблаговременно вышла ему навстречу.
Дорога, по которой две путницы проследовали с полуострова на материк, представляла собой всего лишь утоптанную тропинку. Она вилась и тянулась в таинственный девственный лес. Густая чаща темного леса смыкалась по обе стороны тропинки, оставляя лишь редкие проблески неба над головой, и Эстер казалось, что этот образ прекрасно подходит к духовной дикости, в которой она столь давно заплутала. День оказался холодным и мрачным. Над головой тянулись серые тучи, время от времени разгоняемые ветром настолько, что бродячие лучики солнца могли то здесь, то там озарить одинокой игрой предстоящий путь. Ускользающая яркость всегда оказывалась в дальнем конце длинной просеки. Играющий луч – слабый проблеск в общей меланхолии места и времени – исчезал раньше, чем они успевали подойти, оставляя место, на котором танцевал, еще более мрачным, поскольку путницы надеялись увидеть в нем солнечный свет.
