— У тебя не такой темперамент, какой нужен мне.
Музыканты выпрямились, стало тихо.
— Да ты!. Ты понимаешь, что говоришь?! Ну, смотри! Не попадись мне в лапы! Раньше я любил тебя, как человек, а теперь. .
Он ушел. Оркестранты вслед за ним. Юлька подула на ладони.
— Пойдем танцевать вниз, — это говорил Женька.
— Что? Вниз?
— Да. Мальчишкам ведь тоже хочется танцевать.
— Пойдем… — предчувствуя беду, обреченно посмотрела Юлька мимо Женькиного лица. .
Они танцевали в вестибюле. Народу полным — полно, некуда шагнуть. Но Женька свободно раскачивался, круто поворачивал ее, кружил так, что пары расступались, обходили их. Парни недовольно косились на Женьку. девчонки радостно окликали его. Он оглядывался на них, хорошеньких, молодых, кудрявых, улыбался им поверх Юлькиной головы, махал рукой, отпустив Юлькины пальцы. И танцевал он как бы не с ней одной, а со всеми девушками сразу. .
Знать бы, где та, которой он посвятил эту строку: "Я вас любил, чего же боле?" Как колыхнулось сердце! Где та, с которой он будет целоваться в следующую субботу. Это будет. Это ужасно. .
Женька посмотрел очень мягко на девушку, высокую, полную. Поздоровался с ней. Танец кончился. Женька усадил Юльку на стул и отошел. К той девушке. Вот оно, начинается. Болтают. Не нужно на них смотреть. Интересно, какой орнамент выложен плитками на полу. Но не разобрать: туфли, ботинки, босоножки, туфли… А они все еще разговаривают. И Женька смеется, захлебывается смехом, беспечный до вдохновения. Как тогда, в первый раз с ней. Нет, она не может это видеть. Бежать отсюда! Но как встать? Ноги одеревенели. Как пройти сквозь эту толпу до лестницы? Все будут оглядываться на нее. На последней ступеньке лестницы Андрей, с каким-то смазанным не то грустью, не то злостью лицом. А Юрки нет. Куда он запропастился? Ее названый брат, Юрочка. . Если бы он сейчас подошел к ней!
Послышались душераздирающие звуки аккордеона. Она умрет сейчас: Женька пригласит ту девушку. Нет, он идет к ней, к Юльке. Они танцуют. Она ничего не видит вокруг. И лица Женьки не видит. Слышит только:
— Лида удивляется, почему ты не поздоровалась с ней.
— Какая Лида?
— Петренко, вы с ней учились в одной школе.
— Это она? Я ее не узнала, она очень изменилась.
Опять перерыв между танцами, Женька отходит. Снова к Лиде Петренко. И Юлька сидит на стуле. Деревянный стул, деревянные руки, деревянные ноги.
Подходит Женька.
— Женька, я хочу домой!
— Что ты! — он уже кружит ее.
— Да, да! — настаивает она.
— Но ведь танцы только начались!
— Я хочу домой!
— А я хочу танцевать! Ты много капризничаешь. .
— А ты. .
— Что я?
— Ничего я хочу домой.
— Побудь здесь еще.
— Нет!
— Ах, так! Я не пойду тебя провожать!
— Что-о-о?
— Не пойду. Я хочу танцевать.
Юлька остановилась.
— Хорошо. Я пойду одна.
Сразу все прояснилось. Она увидела лица танцующих. У всех девчонок одинаковые прически. Этот глупый, дурацкий перманент. И у Петренко тоже.
Вот и все. Все. Юлька быстро взбежала по лестнице. Женька вошел в комнату первым, подал пальто. Она оделась, переобулась. Выпрямилась. Женька стоит бледный, смотрит на нее, выжидая.
Ах! Тебе не терпится танцевать! Юлька повернулась к двери, щелкнула ключом, выдернула его.
— Ха-ха-ха! — захохотала отчаянно. — Танцуй теперь!
— Юлька! Что ты делаешь? — кричит он вне себя.
— Ха-ха-ха!
— Дай ключ сейчас же!
— Ха-ха-ха! Тебе уже не нравится танцевать в комнате? Женя, включи радиолу.
— Ты бешеная! Перестань смеяться!
— Да, бешеная. А ты. . Ха- ха-ха!
Он бегает по комнате, гремит стульями, швыряет обувь, она подхлестывает его бесшабашным смехом.
— А если я выброшу ключ в форточку? Ха-ха-ха! У тебя пропадет целый вечер.
— Я вырву у тебя ключ силой.
— Попробуй. Да, каким был бы парень, не будь он хотя ты физически силен?!
— Юлька! — взмолился он.
— Эх ты! Вот тебе ключ. Что ж не берешь?
Юлька вкладываем ключ в скважину, поворачивает, Женька стоит, опустив руки и голову.
— Может быть ты думаешь, что я полюбила тебя? — спросила Юлька вдруг, неожиданно даже для самое себя. Он поднял голову, быстро взглянул на нее.
— Ничего я не думаю… — изумленные, растерянные, ненаглядные глаза. .
— О! Как я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу! — и Юлька выскочила на комнаты, как выскакивают на поезда на ходу. .
Поссорившись с Евгением, я очень сильно переживала, так, что начала вдруг сочинить стихотворение. первое в моей жизни (до этого писала лишь прозу), а когда закончила, сама удивилась: получилась эпиграмма. Недолго думая, передала ее Женьке через подругу, которая потом и рассказала мне, как этот самовлюбленный нарцисс реагировал на мою критику.
Прочитав послание и густо покраснев, велел передать мне устно, что, если бы я была парнем, он за такой стих обязательно побил бы меня. Приняв эту угрозу всерьез, я затаилась: перестала ходить в гости к своему названому брату Юрочке Семечкину (в общежитие на танцы) и даже случайных встреч с Женькой избегала. Горевала, думая, что теперь, после того как я ему насолила, больше не видать мне Васючкова Евгения Ивановича, как своих ушей. .
Но не зря же говорится: милые бранятся — только тешатся. Через какое-то время любимый мой снова стал приходишь ко мне. Всякий раз с друзьями, с аккордеоном. Повеселиться, значит. Но мне было уже не до веселья. Пришло время расплачиваться за обиды, которые причинила я своим многочисленным поклонникам, отвергая их одного за другим.
Я надеялась: в любови
Танцевала и упала
Слез не будет никогда.
На коричневый ковер.
Полилися мои слезы,
Вы заставьте рыть могилу,
Как по зеркалу вода.
Кто до этого довел. .
(Народные частушки)
Другой мне никто ни был нужен. Но когда приходил он, я понимала: и этот его приход ни к чему его не обязывает и мне ничего не дает. (у нас даже просто поговорить друг с другом не было никакой возможности). И не дружба это, а словно канитель какая-то. И будущего у таких отношении нет. Он окончил всего три курса, ждать оставалось еще два года. Этот срок мне, девятнадцатилетней, казался невыносимо длинным.
"Да и кого ждать?" — сокрушаясь, спрашивала я самое себя. — Ветренника? Спасибо! Это все равно, что у моря погоды дожидаться". .
Как-то явился в компании ребят. С ними была одна девушка, явно неравнодушная к Женьке. Та самая Лида Петренко. Это было уже верхом наглости, на мой взгляд.
Я должна была, наверное, выставить их всех. Но присутствие девицы меня словно парализовало. Я изводилась в душе, но виду не подала. Не накричала ни на кого и нюни не распустила.
Зато, когда он пришел в следующий раз, без этой своей обожательницы, лишь с друзьями и аккордеоном, как только аккордеон заиграл, я уже не выдержала, разревелась, бросившись на свою девичью кровать и уткнувшись носом в подушку, мальчишки переполошились. Тот, кто держал в руках инструмент, изо всех сил растягивая меха, стал громко наяривать, опасаясь, как бы родители, сидевшие за стеной, услыхав мой рев, не подумали чего-нибудь дурного. Остальные горланили под эту дикую музыку. А Женька подсел ко мне на кровать и принялся, успокаивая меня, гладить по голове, бережным прикосновением поправляя мои растрепавшиеся волосы. Я чувствовала, как его руки любят меня, но это бессловесное проявление нежности ни в чем меня не убеждало. Во что бы то ни стало он должен был (душа моя этого алкала) сказать вслух о своей любви, о глубоком чувстве, чтобы я забыла наконец то, что было прежде им сказано и так уязвило мою гордость, — его признание в мимолетном увлечении. Я не могла позволить себе так низко пасть, чтобы дарить кому-то свою большую, настоящую любовь, о которой чуть ли не с детства мечтала (ведь — всегда перед глазами был живой пример такой любви- преданность родителей друг другу) в ответ на какие-то жалкие крохи.
После этого бунта моего он снова от случая к случаю приходил, но, оставаясь на прежних позициях, так ничего другого и не сказал.
Чувство невозвратимой утраты, что охватывало меня всякий раз, когда он уходил, было просто нестерпимым. Я не на шутку начала бояться за себя. И, не имея возможности сделать так, чтобы он остался со мной, предприняла все возможное, чтобы он позабыл наконец дорогу к моему дому. .
Пришел черед убиваться ему. И терзался он так же, как и я, открыто, не прячась ни от меня, ни от друзей. Происходило все это весной. Яблони цвели, благоухая. Я сидела на скамейке в сквере. А он, как бы гуляя, проходил мимо меня туда-сюда. Сломив веточку, то помашет ею, то переложит из руки в руку. Отшвырнет эту, другую сломит и все начнем сначала. Казалось, не он, а веточка мается, места себе не находит. Впервые с тех пор, как мы познакомились с ним, видела я этого весельчака не радостным, а грустным. Я видела: его отчаяние красноречивее всяких слов доказывает, что он любит меня и не меньше, чем я его. Я упивалась его страданиями. Скажу честно: чем больнее становилось ему, тем легче было мне. Я как бы передавала муки свои ему и освобождалась от них. И даже начала верить, что рано или поздно мы будем с ним вместе. Если не соединило нас общее веселье, то уж непременно сведет взаимная тоска друг по другу. .
