что она знает о нежных чувствах? К кому бы ей их испытывать? К неизвестному между ее ног? Ее любовника зовут Каждый. Или Кто Угодно. Говорят, что парни, которые накачивают себе гору мышц и ходят, всем рассказывают: «Раньше я был хлюпиком, весил тридцать килограммов…» – они нарциссы и педики. Я никого не осуждаю. Ну и что, если человек голубой? Сейчас это уже никого не смущает. Но мне не кажется, что гомосексуализм – это просто другая форма проявления человеческой природы. Я считаю, это болезнь. Не пойму, почему гомосексуалисты так суетятся, чтобы их признали нормальными. Доказывают, какие они джентльмены. Конечно, для сравнения у них есть мы, а мы не идеал. Я думаю, в наше время так много гомиков развелось из-за войн. Взять хотя бы девятьсот четырнадцатый год. Люди гнили в окопах, резали друг друга, взрывали. Тогда уж точно здоровее было быть женщиной. Или ребенком. А еще лучше художником, который сочетает в себе ребенка, женщину и дервиша. То есть, наверное, не дервиша, а шамана. Черного мага. И еще деньги не помешают. Многие миллионеры хотят быть художниками, или детьми, или женщинами и еще магами… Так о чем я говорил? Да, о Хоррикере. Я говорил, что накачался он не потому, что голубой. Но он сочинил себе фантастический образ мужской силы. И стремится к нему, целенаправленно работает над собой. Анджеда немного сбила с него спесь. Сейчас она по нему слезы льет, но завтра забудет его к чертовой матери. Я считаю, моя сестра – свинья. Если у Хоррикера слишком много мускулов, то у нее – жира. Жир, по ее мнению, не мешает потоку нежных чувств? Что вы сказали?
– Я – ничего.
– Иногда ночью, перед тем как заснуть, я прохожусь по списку людей, которых считаю свиньями. Это чудесная терапия. Очищает голову перед сном. Если бы вы вошли ко мне в комнату, вы бы услышали только: «Свинья, свинья, свинья!» Имен я вслух не произношу, называю только про себя. Так вы согласны со мной, что уже завтра Анджела забудет Хоррикера?
– Может быть, а может быть, и нет. По-моему, она небезнадежна.
– Она доминантная самка, femme fatale. У каждой мифической фигуры имеются естественные враги. Враг альфа-самца – это она, роковая женщина. Оказавшись между ее бедер, мужчина падает в собственных глазах. Если он что-то о себе мнит, то она ему покажет: никто не должен считать, будто он особенный. Она представительница биологического реализма, который утверждает, что мужская мудрость, красота, слава и доблесть – это все порождение тщеславия. Работа Анджелы – разрушать легенду мужчины о самом себе. Вот почему у них с Хоррикером не может быть никакого будущего. Вот почему она позволила тому придурку в Мексике трахать ее спереди и сзади в присутствии Уортона и еще неизвестно кого – какой-то телки, которую она сама ему подсунула для поддержания коллективного духа.
– Я не знал, что Хоррикер очень уж самовлюблен.
– Мы отвлеклись. Ну так что еще сделал тот тип? Он тряхнул своей штуковиной, направив ее на вас?
– Нет. Завершая этот неприятный разговор, я тебе объясню: таким образом он предупреждал меня, чтобы я не пытался защищать бедных стариков, которых он обворовывает, не сообщал в полицию. Сообщить в полицию я уже пытался до того.
– Вам, конечно же, очень жалко тех, кого он обкрадывает.
– Это отвратительно. Хоть я и не отличаюсь чувствительностью.
– Наверное, вы увидели слишком много. Вас, кстати, не приглашали выступить на суде над Эйхманом?
– Приглашали. Я решил, что это не по мне.
– Но вы ведь написали статью о том сумасшедшем из Лодзи – о Румковском по прозвищу Король.
– Да.
– Я считаю, что мужские половые органы очень выразительны. Женские тоже. Они как будто хотят что-то сказать через свои заросли.
Заммлер не ответил. Уоллес сделал несколько маленьких глоточков виски, как мальчишка, прихлебывающий кока-колу.
– Конечно, – снова заговорил он. – Черные изъясняются на другом языке. Ребенок просил сохранить ему жизнь…
– Какой ребенок?
– О котором в газетах писали. Его окружила банда чернокожих четырнадцатилетних. Он умолял их не стрелять, а они его просто не поняли. Потому что буквально говорят на другом языке. Им незнакомы чувства белых. Никаких общих понятий. Никакого взаимопонимания. Не достучаться.
«Меня тоже умоляли не стрелять», – подумал Заммлер, но промолчал.
– Ребенок умер?
– Тот пацан? Да, через несколько дней, от раны. А черные подростки даже не поняли, что он им говорил.
– В «Войне и мире» есть сцена, которую я иногда вспоминаю, – сказал Заммлер. – В ней действует французский генерал Даву. Он был очень жесток. Про него, кажется, даже говорили, что однажды он вырвал человеку бакенбарды с мясом. В Москве он отправлял людей на расстрел, но к нему подошел Пьер Безухов, и они посмотрели друг другу в глаза. После этого Пьер был помилован. Толстой говорит, что невозможно убить человеческое существо, с которым ты обменялся такими взглядами.
– О, это восхитительно, правда?
– Я сочувствую тем, кто старается в это верить.
– Только сочувствуете?
– Нет, я сочувствую им глубоко и с грустью. Когда гении размышляют о человечестве, они почти неизбежно верят в универсальность подобных душевных реакций. Хотел бы я тоже верить.
– Они отказываются признавать собственную исключительность. Понимаю. А вы не считаете, что такой обмен взглядами действительно сработает?
– Иногда, может быть, и срабатывает. Пьеру Безухову вообще везло. Конечно, он литературный герой. А для человека жизнь – это в каком-то смысле уже удача. Впрочем, это звучит очень по-книжному. Ну а исключительное везение Пьера в том, что ему удалось перехватить взгляд палача. В реальности я такого не видел. Нет, не видел. Но это то, о чем стоит молиться. Это основано не просто на выдумке, а на вере в правду, которая есть во всех человеческих сердцах. В частичку Божьего духа, которая присутствует в каждом из нас и которую мы должны ценить, как самое дорогое, что нас объединяет. Я не считаю эту идею произвольной, взятой с потолка, и до какой-то степени она мне близка, но полагаться на нее я бы не стал.
– Говорят, вы однажды лежали в могиле.
– Так обо мне говорят?
– Как это было?
– Давай сменим тему. Мы уже на межокружном шоссе. Эмиль едет очень быстро.
– Время позднее, движения почти нет. Однажды в детстве я тоже чуть не умер. Это случилось еще до того, как мы переехали в Нью-Рошелл. Я прогуливал школу, слонялся по парку. Лагуна уже замерзла, но я все-таки провалился под лед. Там был японский мостик, я лазал снизу по его перекладинам, ну и упал. Декабрь, снег белый, лед серый, вода черная. Я чуть не обделался со страху. Держусь за льдину, и моя собственная душа кажется мне маленьким шариком, который укатывается все дальше и дальше. Меня спас
