Показания этого человека против Воронова мне и приходилось опровергать во время допросов, противопоставляя его активности собственное упорство…
Этот проходимец ненавидел Воронова, иначе ни за что не согласился бы шпионить за ним. А чем, собственно, не угодил ему Николай Павлович? Всего-навсего тем, что не верил в его гениальность, в каковой сам начинающий поэт убежден был на 100 процентов.
Злобиться на меня была у него еще одна, кроме уже названной мною, причина.(Как он считал, разумеется).
Об этом человеке, как я ни упираюсь, придется рассказать подробнее.
Познакомилась я с ним на улице Горького последней моей студенческой весной. Был тогда такой обычай в городе: по вечерам отовсюду стекалась молодежь на эту тихую, зеленую улочку. Здесь отдыхали: работающие — после дневной смены, учащиеся — после занятий. Встречались со старыми друзьями, обретали новых.
В тот вечер с кем-то из подружек вышла на этот наш Невский проспект и я. Идем, болтаем (о японской поэзии, которая в 54 году была в большой моде). И увязался вдруг за нами незнакомый парень. Судя по одежде, из рабочих. Вмешался в наш разговор, стараясь блеснуть эрудицией. Я сразу почувствовала, что литературой он интересуется всерьез. На вид лет 25, красив. Возможно, и я отнеслась бы к нему так, как он хотел. Но сердце мое было занято! Это во-первых. Во-вторых, очень не понравился мне голос этого юноши. Высокий, дребезжащий, как бы надтреснутый. Чем-то очень ненадежным отдавало от него. В человеке с таким голосом нельзя быть уверенным. Подобных ему ребят я всегда избегала. К тому же молодой человек был очень хвастлив. И я не отказала себе в желании его подковырнуть.
Разумеется, это задело моего нового знакомого. На другой день он опять подошел ко мне. Еще настойчивее стал навязываться мне в товарищи. и прочитал стихотворение, посвященное мне. А это значило: написано им самим и так быстро. Из всего этого я должна была, по его мнению, сделать вывод, что он талантлив, и по этой причине заинтересоваться им.
Листочек, торжественно им преподнесенный, я не соизволила сохранить. Запомнила лишь четыре строчки из его творения:
Не складывай губки в беспарусный ялик,
На это смотрю ведь не больно я.
Подумаешь, если не нравится Вале
Какая-то рифма глагольная…
Я уже забыла, как отозвалась тогда об этом стишке, но мое неприятие надтреснутого голоса поэта, как видно, дошло до него, и он перестал искать моего общества. Я возрадовалась, возомнив, что никогда больше не встречусь с ним. И вдруг встречаю его и не где-нибудь, а в ШРМ, куда являюсь в качестве учительницы. Узнаю: он ученик 9-го класса. Слава богу, что у меня восьмые. Вот уж поистине мир тесен. Тут он вновь пытается оказывать мне знаки внимания. Я опять сторонюсь его. Теперь мне легче от него избавляться: между нами дистанция. Развязность в подобных случаях пресекается просто. Но трудно, порою очень трудно бывает отделаться от несимпатичного тебе человека, если сама судьба как бы способствует сближению с ним. Прихожу как-то во Дворец на занятия — он там! Ну, думаю, все, попалась, опять будет приставать. Теперь попробуй от него отвертеться. Узнаю, что женат. Радуюсь от души. Еще одно препятствие на его пути ко мне. Но мужчины, как я уже говорила, свой брак с другой в схожих с этим случаях помехой не считают. Начинающий поэт беспардонностью своей подтвердил это мое мнение.
Взяла однажды пишущую машинку у Николая Павловича, чтобы перепечатать что-то для себя. И вот уже этот товарищ заявляется ко мне с просьбой переписать его любовную лирику. Нащупал мою слабинку: если меня просят о дружеской помощи, не могу отказать. День строчу для него на машинке, два, четыре (по несколько часов, разумеется, как время позволяет). А он, пролаза, все ходит и ходит ко мне. Начиталась я его виршей до тошноты. Кого только не любил этот молодой человек! Все женские имена перебрал ОТ и ДО. Я запомнила одно — Вера. Приведу одно, ей предназначенное.
Люди меня назовут изувером,
Если я брошу жену.
Но я же люблю тебя, Вера,
Только тебя одну…
Стихи он сочинял, должно быть, очень легко, играя словами. Так, вероятно, плетут лапти, перебирая прутики. Чем больше произведено похожих один на другой экземпляров, тем сноровистей рука и чище работа…
Позднее, совершенно случайно (и не от поэта, разумеется) я узнала, кто такая была эта Вера, которой, по всей вероятности, сочинитель вручил один экземпляр стихотворения, к которому и я руку приложила. Она была медичкой, занималась подпольным лечением некоторых опасных болезней. Естественно, любвеобильный поэт нуждался в ее услугах. Таких нуждающихся пациентов у Веры тоже было, наверное, не мало. Но это обстоятельство совсем не беспокоило Звонцева. У него своя коллекция, у нее своя.
Но то, что он и мне подыскал работенку; меня вовсе не устраивало. Наоборот, настораживало. Кое-как разделавшись со стихами, получив в награду за труды увесистую шоколадку и выпроводив наконец из своей квартиры женатого мужчину, я полагала, что его визиты ко мне на этом прекратятся. Чего захотела!
Вскоре снова заявляется. Но теперь уже не один, с женой. Ну, думаю, с Ниной — это уже лучше. К тому времени мы были знакомы с ней. Очень молодая, славная женщина, совершенно безвредная и беззащитная на вид. Рассудив, что при благоверной не осмелится он чушь какую-нибудь нести, приглашаю Звонцевых в комнату, усаживаю на табуретки. Сама стою, жду, что за этим последует.
А дальше было то, что обыкновенному человеку, даже умудренному жизненным опытом, и во сне не может привидеться. Достает стихотворец, считающий себя личностью исключительной, которой позволено все, из нагрудного кармана стопку от руки исписанных листков и начинает декламировать своим вибрирующим, заигравшим вдруг всеми цветами радуги голосом. И что бы вы думали? Мне посвященные куплеты. Удивляетесь? До меня тоже не сразу дошло, что происходит. Стою, слушаю, разинув рот, точно из-за угла мешком ударенная. Не правда ли, оригинально? В присутствии супруги объясняться в любви другой! И так напирает на меня, как будто я ему просто обязана ответить взаимностью. Как будто задание чье-то выполняет во что бы то ни стало влюбить меня в себя. Вот когда (думаю теперь) надо было мне догадаться, кто он такой, этот Звонцев, когда он повел себя уму не постижимым образом. Но мною тогда не разум руководил, а эмоции. Дражайшая половина "гения", скрестив ножки, сидит на табуреточке, моргает глазками, как ни в чем не бывало. Только чуть-чуть порозовела. Жалею ее: ко всему, значит, привыкший, несчастный человек. Но вдруг мне показалось, что в ее глазах промелькнула просьба: не упирайся, уступи, все равно, мол, не отвяжется. Пусть лучше все скорее начнется и быстрее закончится…
Вот, оказывается, зачем он привел ее с собой, чтобы помогла сломить мое сопротивление. (Помогла выполнить "патриотическое" задание)! Не стану описывать подробно, как я, "несознательный" элемент, отреагировала на просьбу супружеской четы. Скажу только: через несколько секунд Звонцевых уже и след простыл…
Если бы не листочек, оставленный поэтом на столе, можно было подумать, что это все мне действительно померещилось. На бумаге было еще одно стихотворение, которое автор по не зависящим от него причинам не успел прочитать вслух. Это был хороший стих, но и он не тронул меня, я не поверила в то, что поэт меня любит. Что он вообще когда-нибудь кого-то, кроме себя одного, любил. Не согласна была я назвать любовью то чувство, которое он испытывал к женщинам.
Но то, что он не простил мое с ним несогласие, мою неприступность (с которой Николай Павлович так легко смирился, доказав свою человечность) несомненно. От меня он тоже требовал не любви, а признания его исключительности. Ему нужно было, наверное, чтобы все женщины, которых он встречал, считали его личностью выдающейся. Поэтому и требовалось ему такое их множество. Это был, по его мнению, самый верный способ господствовать над слабой половиной человечества. Хотя бы над слабой, если нельзя над той и другой. Служить чекистам, думаю, он пошел именно с этой целью — чтобы иметь больше власти над людьми, уже не только над женщинами, но и над мужчинами. Иметь доступ к их душам и вершить их судьбы, главенствовать и мстить непокорным, наказывать за равнодушие к нему, пусть даже и чужими руками, но все равно приятно. Другой корысти, по моему глубокому убеждению, у него не было. Короче говоря, это еще одна разновидность маленьких наполеонов, которым несть числа…
И при всем том инициатором дела, о коем идет речь, был не он. И не чекисты сами по себе, и не он? Тогда кто же первый подал эту идею расправиться и со мною, и с Вороновым одновременно? Кому еще, кроме Звонцева, не угодили мы оба разом, и Николай Павлович, и я?
Этого человека, раскинув умом, можно было запросто вычислить еще в 59 году. Но мне тогда как-то было не до этого. А теперь, хочешь- не хочешь придется заняться таким расследованием, коли уж я собралась написать о том, что не с каждым случается. Даже в самые трудные времена. Но опять же назову я этого человека не сию минуту, а немного погодя. Пока вернусь к событиям 59-го…
