— Воронов? — сделала я вид, что уже успела позабыть, кто он такой. — Причем тут Воронов? Он же коммунист. А коммунистов всех я ненавижу. Не за это ли вы хотите меня покарать?…
— Неправда! — хозяин кабинета, твердо веривший до этого мгновения, что ему легко удастся заморочить мне голову и загнать в ловушку (как некогда сделала со мной, пригласив к себе в кабинет, Кривощекова), усомнился вдруг в своем умственном превосходстве надо мною. Выдала его чрезмерная горячность, с которой он поспешил, как провинившуюся школьницу, призвать меня к порядку. — Николаю Павловичу вы делали исключение. Это кто угодно подтвердит. Вы были дружны с ним!
— Была! — опять не растерялась я. — До 56 года. Пока всему миру не стало известно, кто они такие, члены КПСС. Почитайте повнимательнее мои дневники, и вы убедитесь в этом. С 56 года мы с Вороновым в ссоре.
Николай Павлович коммунист. И настоящий. Если бы все партийные были такие, то и конфликта с партией у меня не произошло бы. Следователь отлично это знал. Но в его намерения не входило доказывать мне, что Воронов хороший человек, и он, оставив без внимания мой выпад против учителя, задал мне какие-то другой, не относившийся к личности писателя вопрос…
Как ни владел собой опытный юрист, все же по лицу его было заметно, что он нуждается в таймауте. Ему требовалось поразмыслить, полистать мои записные книжки, поскольку это был единственный источник, из которого он мог, как надеялся, почерпнуть, выражаясь по-современному, "компромат" на руководителя магнитогорского литобъединения. Пока у него не было такой возможности — досконально изучить мои "труды". Черт возьми! Он же был не из местных деятелей "разведки". Только сегодня утром прилетел из Челябинска. И сразу с корабля на бал! За несколько часов попробуй перевернуть гору бумаги, которую вчера четверо за полсуток еле-еле осилили. Согласитесь, это просто невыполнимо. Были же и в их, презираемой народом работе свои трудности…
Потом он читал и перечитывал мои записи, выучивал наизусть целые страницы, короче говоря, штудировал меня, как классиков марксизма-ленинизма, а при встречах со мной цитировал, стараясь "припереть" меня к стене, но вернуть то, что упустил в первый день, — инициативу — не смог уже. Мне ведь не надо было перечитывать то, что я сама настрочила. В своих блокнотах я была как у себя дома. А дома даже стены помогают. Кто не знает этого?
С самого начала я знала, что у меня отражено, а чего нет вовсе. Поэтому сразу же смекнула, как спасать Воронова. За что зацепиться и на чем стоять, чтобы не дать себя обвести вокруг пальца.
В самом деле, могло же такое случиться, что о нашей ссоре с Николаем Павловичем сказано было у меня очень много, а о том, как мы с ним помирились, точно этим монстрам назло, ни слова. Как это получилось, почему я не упомянула о столь радостном событии в моей жизни, уж не знаю теперь. Да это, наверное, и не важно. Нет и нет. А на нет, как говорится, и суда нет. Не всегда же должно вести злодеям, преследующих ни в чем не повинных людей, когда-то же и у них бывают осечки…
Допрашивая меня, "гость" из Челябинска весь день курил. Прилагая все усилия к тому, чтобы рассеять мое внимание, дым выпускал совершенно одинаковыми, аккуратными и красивыми колечками. Поднаторел, бездельник, в своем искусстве, выматывая души из подследственных, которых было у него, наверное, за годы службы в органах КГБ великое множество, как и этих колечек…
Глазами я невольно провожала каждое новое, уплывающее в открытое окно, облачко дыма, а ухо старалась держать востро, как и подобает, когда имеешь дело с обманщиком…
Само собой разумеется, расспрашивал меня и о тех, вместе с кем мечтала я выпускать нелегальную литературу. О них, о парнях, говорила я то, что на самом деле думала, обзывая их "болтунами", "подхалимами" и "пьяницами", на которых ни в чем нельзя положиться, а уж брать в сообщники, замышляя ответственное, рискованное дело, ни в коем случае не следует.
— Вы одна, значит, такой решительный боец за справедливость в городе Магнитогорске? — не без иронии в этих случаях констатировал мой собеседник, если его можно так именовать.
— К несчастью, — игнорировав насмешку, жаловалась я ему, как другу, войдя в роль героя — одиночки. — Возможно, и есть на меня похожие, вам лучше знать, но мне они не известны.
Тут надо добавить, когда ребят, обруганных мною, да так беспощадно, "потянули" туда же, куда и меня, сами о себе отозвались они точно так же, как и я о них:
— Листовки? Какие? А впрочем, может и болтали что-нибудь насчет этого. Но только спьяну. Теперь уже ничего не помним…
Мои собратья по перу очень надеялись, что я их не подведу, соображу, как отрекомендовать, чтобы выгородить, и разыграли именно этот вариант. Мужчинам, тем более действительно питающим пристрастие к водке и терпящим из-за этого столько нареканий от близких, когда-то и прикрыться своим пороком не возбраняется…
Для меня же такой низкий способ защиты был, конечно, неприемлем.
Я выросла в этом славном городе, где каждый второй мечтает (не знаю, правда, как сейчас, но в годы моего детства и отрочества это было так) стать героем. Без конца ораторствуя с трибун, привлекла к себе всеобщее внимание. Всем, кто был знаком со мною лично, а таких с течением времени становилось больше и больше, очень хотелось выяснить, чего же я добьюсь в конце концов. К чему это может привести, если везде и всюду, пренебрегая осторожностью, напропалую говорить, что думаешь, а не то, что властям угодно слышать?..
Я как бы вовлекла окружающих меня людей, близких мне по духу, в свою азартную, опасную игру, словно пообещала им что-то. Они мне поверили. И теперь во что бы то ни стало я должна была оправдать их ожидания. Не допустить, чтобы они во мне разочаровались и в чем-то, очень важном разуверились.
Они видели теперь, как я стараюсь удержаться на взятой мною высоте. Гордились своей землячкой. Рискуя попасть властям на заметку, везде и всюду сопровождали меня, как бы охраняя от чего-то и поддерживая в трудную минуту. Я ни на миг не оставалась одна. Мною восхищались. Меня чуть ли не в буквальном смысле этого слова носили на руках. И это было так чудесно, так упоительно приятно — такое слияние с людьми, что за это не только в тюрьму сесть, жизнь, не задумываясь, отдать было можно. Не зря же в народе говорят, что на миру и смерть красна…
Мне казалось в те дни, что отныне и до конца я так и буду блаженствовать в объятиях друзей. Я не думала, что когда это кончится — публичное истязание — и друзья мои, занявшись своими повседневными делами, отойдут от меня, я останусь одна со своими воспоминаниями о пережитом и что именно тогда и начнется самое ужасное…
Каждый день, каждую ночь, вновь и вновь, миллионы раз ты вспоминаешь эти, выпавшие на твою долю тяжкие испытания, значит, переживаешь все снова и снова. А кто же это способен выдержать?!
Смелые люди (я позволю себе согласиться с характеристикой, данной мне Вороновым) в минуту опасности не теряются, не трусят. Страх приходит после времени, задним числом, когда, казалось бы, уже и бояться нечего. Но несмотря на свое опоздание, он изводит тебя не меньше. Думаешь: а что было бы с тобой, если бы… И как же ты была глупа, что сама туда просилась…От подобных мыслей с ума можно сойти, потому что от них очень трудно отделаться, не менее трудно, чем от реальных, во плоти преследователей. Твоя нервная система подкошена, тобою столько потрачено энергии, чтобы оказать сопротивление врагу, и у тебя уже не остается сил, чтобы управлять собою. Это случилось с тобой впервые в жизни. Ты тратишь себя, не задумываясь о последствиях, и даже не представляешь, какой кошмар ждет тебя впереди…
Стараясь внушить мне, что действуют строго по закону, что они честные люди, что наступили другие, отличные от 37, годы, истязатели мои демонстрировали мне свою изысканную вежливость, отточеность манер. Стремились они подчеркнуть, что как истинные мужчины, офицеры, чье назначение — опекать слабый пол, ни на минуту не забывают, что перед ними женщина, пусть не красавица, но весьма обаятельная, за которой в другое, "мирное" время они не упустили бы случая поухаживать…
Я же, настаивая на собственном о них мнении, что передо мною всего-навсего лицедеи, что вся из корректность не что иное, как туман, ложь, намекала им, в свою очередь: мягко стелете, чтобы спать жестко было мне потом где-нибудь на нарах, поскольку одно мое присутствие в ваших апартаментах в качестве подследственной без лишних слов опровергает все ваши "убедительные" доводы…
Занимаемый горотделом двухэтажный деревянный домик ютился, точно стыдливо прятался от глаз прохожих, осознав непопулярность своих хозяев, в неухоженном сквере. Утопал в зелени. Но я, проходя по дорожкам этого полудикого, "казенного" сада, к растительности тамошней относилась с недоверием, почти брезгливо, не обращая внимания ни на цветущую, ароматную сирень, ни на осыпающиеся и падающие к моим ногам лепестки пушистых яблонь.
