и ей не пристало просить папочку, чтобы он вернул миру утраченную занимательность. Заммлер никогда не возвышался над своим окружением, не стоял, растопырив ноги, как Колосс Родосский, не водил за собой ни армий, ни флотилий и не носил корону. Он был всего лишь старым евреем. В него стреляли, его били, но каким-то образом так и не убили. Зато убили всех вокруг. Это делали люди, претерпевшие специфическую трансформацию. Замаскированные своими мундирами и шлемами, они пришли, чтобы стрелять в мальчиков, девочек, мужчин и женщин, чтобы лить кровь рекой, чтобы закапывать убитых, а потом откапывать и сжигать разлагающиеся трупы. Человек – убийца. Но при этом он имеет нравственную природу. Этот парадокс может быть разрешен только безумием. Безумными снами, в которых порождения больного сознания подвергаются организующему воздействию: гибель облекается в административные формы, разрушение становится работой чиновников. И Заммлер, видевший все это, должен – о Господи! – снабдить свою взбалмошную полусумасшедшую дочь высшими целями! Ей, очевидно, кажется, что он становится слишком хрупким для повседневной жизни и потому углубился в универсальные философские проблемы, исключив ее из поля зрения. Ее эксцентрические выходки, примитивное актерство, кражи рукописей, бестолковая беготня с сумками, мусорный невроз и экзотическая стряпня, вызывающая изжогу, – все это нужно для того, чтобы остановить и вернуть отца, удержать его в этом мире рядом с собой. При том, каков мир и какова Шула! Она хочет быть причастной к его возвышению: благодаря ее поддержке, он достигнет больших успехов на поприще культуры. Ведь она сама, Шула, такая, как говорят в России, «культурная». Такая «культурная»! Да, это обывательское русское слово – «культурная» – подходит ей, как нельзя лучше. Она может ползать на коленях и молиться, как католичка, может морочить голову отцу, может прятаться в темных исповедальнях и просить у отца Роблса христианской защиты от отцовского еврейского гнева. Но сумасшедшая преданность «культуре» делает ее настолько еврейкой, что дальше некуда.
– Моя фотография в книжных магазинах. Превосходно. Замечательная идея. Но воровать…
– Это не настоящее воровство.
– Называй, как хочешь. Суть не изменится. Помнишь старую шутку? Я не узнаю про коня ничего нового, если мне скажут, что по-латыни он называется equus.
– Но я не воровка.
– Хорошо. Ты не воровка в собственных глазах. Зато воровка фактически.
– Я думала, ты действительно, действительно серьезно относишься к Герберту Уэллсу и поэтому должен знать, насколько точно он предсказал будущее. Думала, ты готов заплатить любую цену за новейшую научную информацию. Творческий человек ни перед чем не останавливается. Для него не существует преступлений. А ты разве не творческий человек?
У Заммлера возникло такое чувство, будто внутри него (в его сознании faute de mieux [88]) находится поле, из разных точек которого охотники стреляют дробью по пернатому привидению, выдающему себя за птицу. Шула, по видимости, проверяла его, своего отца, на подлинность. На самом ли деле он творческий? Есть ли в нем природная сила и оригинальность? Да, это была проверка. И Шула повела себя в этом отношении очень по-американски. Есть ли на свете хоть один американец, чуждый нравоучительности? Совершилось ли хоть одно преступление не «во имя всеобщего блага»? Грешит ли хоть кто-нибудь иначе, чем pro bono publico? [89] Как опасно желание приносить пользу! Как могуч свободный дух объяснительства! Америка охвачена дидактической психопатологией. А Шула, стало быть, проверяла, насколько ее папа бескомпромиссен в своих творческих стремлениях. Пойдет ли он ради своих мемуаров на дерзкую кражу. Рискнет ли всем ради Г. У.
– Скажи мне честно, дитя мое, ты вообще читала Уэллса?
– Да.
– Скажи правду, это останется между нами.
– Я читала одну книгу.
– Прочесть одну книгу Уэллса – это все равно что пытаться искупаться в одной волне. И какую же книгу ты читала?
– О Боге.
– «Бог – невидимый король»?
– Да.
– И ты ее дочитала?
– Нет.
– Я тоже.
– Ты?!
– Просто не смог. Эволюция человека под божественным руководством. Идею я понял быстро, а остальное показалось мне скучным, излишне многословным.
– Но это так умно! Первые несколько страниц меня поразили. Хоть я и не смогла дочитать, я поняла, что он великий человек. Ты же знаешь. Я никогда ничего не дочитываю. Я слишком нетерпеливая. Но ты… Ты же прочитал все его книги!
– Прочитать все его книги невозможно. Я прочел много. Пожалуй, даже слишком.
Заммлер с улыбкой скомкал конверты и бросил их в корзину из флорентийской кожи с золотым тиснением, которую мать Анджелы привезла из путешествия. Ключи он положил в карман, наклонившись вбок, чтобы освободить место для руки.
Шула молча наблюдала за ним, тоже с улыбкой. Она стояла, обхватив пальцами запястья. Скрещенные руки не давали халату распахнуться. В ванной, хоть она и прикрылась мочалкой, Заммлер все-таки увидел лиловато-коричневые соски, обогащенные просвечивающими жилками. Теперь, когда Шула осуществила свой хитрый замысел, в уголках ее рта наметилась целомудренная улыбка самодовольства. Черные курчавые волосы были забраны под полотенце. Только пряди, похожие на пейсы, торчали, как обычно, возле ушей. Шула улыбалась так, будто слопала целую тарелку запрещенного божественного супа: дескать, как ни ругайтесь, что съедено, то съедено. В ее крепкой белой шее ощущалась биологическая сила. На загривке нарос холмик: такой часто бывает у зрелых женщин. Да, Шула была зрелой женщиной. Только вот ноги и руки казались непропорционально тонкими. Единственное дитя Заммлера! Он не сомневался, что совершаемые ею поступки имеют глубокие корни – в прошлом, в подсознании, унаследованном от предков. В нем самом тоже далеко не все было рационально. Особенно это касалось религии. Шула на ней помешалась, но и он тоже молился. Тоже часто обращался к Богу. Вот сейчас он просил объяснить, откуда в нем такая любовь к этой дуре с бессмысленно чувственной кремовой кожей, нарисованным ртом и тюрбаном на голове.
– Шула, я знаю, что ты сделала это для меня…
– Отец, ты важнее, чем тот человек. И эта рукопись тебе необходима.
– Но впредь не используй меня в качестве оправдания твоих подвигов…
– В Израиле, во время той войны, мы тебя чуть не потеряли. Я боялась, что ты не завершишь труд своей жизни.
– Глупости, Шула! Мне тогда ничто не угрожало, а, если бы угрожало, это была бы лучшая смерть, которую я могу себе представить. И о каком труде ты говоришь? Просто смешно!
Шула встала.
– Шуршат колеса, – сказала она. – Кто-то подъехал.
Заммлер ничего не услышал. Она превосходила его остротой чувств. У этой идиотически хитрой зверушки уши были, как у лисы. Резко поднявшись, она замерла и прислушалась – величественная, полоумная, настороженная. И белоногая. Ее ступни не деформировались, поскольку она не носила модных туфель.
– Наверное, это Эмиль.
– Нет, не Эмиль.
– Мне надо одеться.
Она выбежала из комнаты, а Заммлер спустился на первый этаж, гадая, куда подевался Уоллес. Дверной звонок зазвонил и звенел не
