нравится. Он чем-то похож на Ашера Аркина. Очень часто (чаще, чем отдавал себе в этом отчет) Заммлер в подробностях представлял себе покойного мужа Маргот: в какой позе тело лежит под землей, какой оно приняло цвет и до какой степени разложилось. Еще Заммлер думал об Антонине, своей жене. Насколько он знал, никто впоследствии не раскапывал ту огромную могилу. Ту засыпанную грязью яму, из которой он выполз на брюхе, расталкивая трупы и захлебываясь кровью. При таком опыте такие мысли были неудивительны.
Маргот резала лук в миску. Жизнь, состоящая из светящихся клеток-капелек, продолжалась. А самолет бедного Ашера разбился в аэропорту Цинциннати. Заммлер скучал по нему и даже осознавал, что переехал в квартиру вдовы, чтобы чувствовать связь с покойным.
Сейчас он видел некоторые свойства Аркина в этом человеке, принадлежащем, казалось бы, к совершенно другому типу. Лал был смуглее, ниже, волосатее и тоньше в кости (запястья не шире линейки).
Наконец спустилась Шула-Слава. Лал заметил ее первым и так изменился в лице, что Заммлер сразу обернулся. Шула нашла в шкафу кусок индийской материи и соорудила из него некое подобие сари, покрывающее голову. Наверняка замоталась неправильно. Особенно на груди. (После недавно увиденного Заммлер стал особенно восприимчив к тому, что касалось бюста Шулы, и, наверное, физически почувствовал бы, если бы она в этом месте обнажилась или сделала себе больно). Он не знал, есть ли на ней белье. Büstenhalter она точно не носила. Кожа у нее была удивительно белая, упругая, как кожура цитрусового плода, на щеках кремовая. Губы, накрашенные особой оранжевой помадой, казались пухлее и ярче обыкновенного. Они напомнили Заммлеру неаполитанские цикламены, которыми он однажды любовался в ботаническом саду. Еще Шула налепила себе накладные ресницы, а на лбу нарисовала помадой точку, как у индианок. На том самом месте, где в Пепельную среду сажей рисовался крестик. Очевидно, замысел состоял в том, чтобы очаровать и умиротворить сердитого профессора. Глядя прямо перед собой разгоряченными глазами, Шула торопливо спустилась в колодец гостиной. В ее прищуре старик заметил отблески сумасшествия и чувственности. Стараясь выглядеть, как леди, она слишком размахивала руками и слишком спешила. Ей дико не терпелось высказаться.
– Профессор Лал!
– Моя дочь.
– Я так и подумал.
– Я сожалею, ужасно сожалею, доктор Лал. Мы друг друга не поняли. Вокруг вас было много людей, и вы, видимо, подумали, что я хочу только взглянуть на рукопись. А я подумала, что вы разрешаете мне показать ее моему отцу. Как я вам и говорила, помните? Я упоминала его мемуары о Герберте Уэллсе.
– Об Уэллсе? Не припомню. В любом случае, по-моему, он устарел.
– И все же он интересен для науки. Для науки, для литературы и для истории. Мой отец пишет очень важную книгу, и я, как видите, помогаю ему в его культурной работе. Никто другой этого не сделает. Я не хотела создать неприятности.
Какие уж тут неприятности! Ты просто вырыла яму, прикрыла ее хворостом, а теперь, когда человек туда упал, лежишь на краю и ведешь с ним игривую беседу. Теперь Заммлер заподозрил, что Шула именно для того и сбежала, чтобы организовать эту встречу. Тогда и он, и Уэллс служили всего лишь вспомогательными средствами. Неужели все это действительно было сделано для привлечения интереса? Знакомая уловка. Заммлер помнил: женщины часто вели себя с ним оскорбительно, надеясь таким образом его заинтересовать, и говорили колкости, думая, будто это его очарует. Выходит, Шула похитила рукопись, чтобы соблазнить автора? Все человечество – один биологический вид, но два пола как два разных диких племени, представители которых в полной боевой раскраске пугают друг друга из-за кустов. Этот Говинда был легок, подвижен, бородат, темен, хрупок, воздушен, интеллектуален. А интеллектуалы сводили Шулу с ума. Зажигали огонь в ее матке. Делали подлунный мир достойным ее внимания. Среди причин, побудивших Айзена бросить цех и стать художником, было, вероятно, желание возвыситься в глазах Шулы. Показать ей, что он, как и ее отец, человек культуры. Теперь он, наверное, уже забыл о том, первоначальном, своем побуждении, однако продолжал изображать из себя живописца. Бедный Айзен.
Шула уселась на диване очень близко к профессору, как будто намеревалась до него дотронуться. Она принялась рассказывать ему, с какой осторожностью ксерокопировала его работу. Положив на ксерокс первый разворот, она чуть не умерла от беспокойства, потому что боялась, как бы аппарат не обесцветил буквы и не оставил страницы пустыми.
– Вы ведь используете такие необычные чернила! Если бы возникла какая-нибудь плохая реакция, я бы этого не пережила!
Но все скопировалось благополучно. Даже мистер Видик похвалил качество. А теперь оригинал и копия лежали в двух разных ячейках. Отксерокопированные листы – в папке-скоросшивателе. Мистер Видик сказал, что в камере хранения Центрального вокзала можно даже выкуп за похищенного оставлять. Это очень надежное место. Шуле хотелось, чтобы Говинда Лал увидел, что оранжевый кружок между ее бровей похож на Луну. Для этого она специально наклоняла голову и глядела исподлобья.
– А теперь, Шула, моя дорогая, – сказал Заммлер. – Иди-ка на кухню, помоги Маргот.
– Но отец…
По-польски она попыталась сказать ему, что предпочла бы остаться.
– Нет, Шула! Иди!
Она подчинилась, решив показать Лалу, какая она послушная дочь, но на щеках выступил горький румянец, и даже зад, которым она вильнула, имел обиженный вид.
– Я бы ее не узнал, – сказал профессор.
– Да? Это, наверное, из-за отсутствия парика. Она часто его носит, – пояснил Заммлер и замолчал, заметив, что Говинда задумался: видимо, о своей работе, лежащей в камере хранения.
Да. Он ощупал карманы блейзера, проверяя, на месте ли ключи.
– Вы поляк? – спросил он.
– Был им когда-то.
– И вас зовут Артуром?
– Да. Как Шопенгауэра, которого читала моя мать. Артур – звучит не очень по-еврейски. В то время это было, пожалуй, самое интернациональное имя для мальчика. Оно ассоциировалось с просвещением. На всех языках оно почти одинаковое. Но Шопенгауэр не особенно жаловал евреев. Он называл их вульгарными оптимистами. Почему оптимистами? Когда живешь возле кратера Везувия, лучше быть оптимистом. На шестнадцатилетие мама подарила мне «Мир как волю и представление». Это мне польстило: такой подарок означал, что я уже дорос до столь серьезных глубоких вещей. Приблизился к великому тезке. Я проштудировал книгу и до сих пор хорошо ее помню. Представления – это единственное, что не подвластно воле – ослепляющей космической силе, которая движет всеми вещами. Воля – внутренняя творческая ярость мира. Сама она невидима, а видимы только ее проявления. Как в индуизме Майя – покрывало иллюзий, которое висит над всем человеческим опытом. Да. А в человеке воля, по Шопенгауэру, сосредоточена…
– Где же?
– По Шопенгауэру, средоточие воли – половые органы.
Вор из риверсайдского автобуса согласился бы с этим утверждением.
