Это значило, что в апреле я останусь без школы…
Моя рука потянулась к клочку бумаги на подоконнике. Я взяла его, смяла и бросила в проволочную корзину под столом.
Звенел звонок, повелительный, холодный, напористый.
— Откройте тетради, — сказала я, когда все уселись. — Сегодня будет небольшой диктант. Запишите заголовок. Легенда об Ангаре и Енисее. По Анатолию Кузнецову.
Я сошла с кафедры и посмотрела в окно.
Шел снег. Первый снег. Он летел стремительно, почти пологими полосами и густо посыпал землю, ободранную осенью. Казалось, природа, не удержав зеленое, торопится хотя бы прикрыть черное белым…
Я стала читать. Читала и не слышала своего голоса. А когда кончила и посмотрела на учеников, мне показалось: они сами видели все, о чем я читала. Они еще видят. У них большие, какие-то наполненные и неподвижные глаза. В них как будто еще отражаются и зеленые, гордые леса Сибири, и холодные белые скалы, и прозрачная зеленовато-голубая, как в море, вода непокорной красавицы Ангары.
А может, кто-нибудь из них и вправду видел все это? Может, кто-то из них был там, в Сибири, когда покоряли Ангару?
…Я диктую. Они пишут, тихие, безропотные, все еще во власти услышанного. Их головы склонены над столами. Ничем не защищенные от моего взгляда макушки. Светлые, темные, густоволосые, лысеющие…Слипшиеся волоски, пучочки вихров…
Это даже трогательно. Но я вижу их руки, кисти их рук, широкие, каменно-мускулистые, их ногти, обведенные черным. Я вдыхаю кисловатый и терпкий запах завода, исходящий от них, и невольно выпрямляюсь, расправляю плечи.
Перья автоматических ручек быстро и плавно бегут по бумаге, ритмично перескакивая с одной строки на другую. Бегут, бегут, бегут…
Но вдруг начинают вздрагивать, замирать, приподниматься над строчками, возвращаться назад — черкать зло, ожесточенно.
Я впиваюсь пальцами в книгу.
Р-раз!
Как по команде, ручки плашмя ложатся на столы. Руки подлетают над столами.
Крик! Кричит весь класс. Слов понять нельзя.
Я стою, как вкопанная. Как стояла перед своими выпускниками два года назад, когда они мне заявили, что я не должна была ставить двойки. Ведь в других десятых не было двоек! А целый год у меня с ними были такие хорошие отношения…
Эти кричат, а я вспоминаю других, лица с большими ртами, руки, мелькавшие у меня перед глазами. Мускулистые, разозлившиеся руки с засученными рукавами рубах. А я ждала в конце года цветов…
И тогда я бежала из школы. Два с половиной года я не входила в школу. Я хотела прожить без нее. И не смогла. А встретила она меня так же, как и проводила…
Они протестуют. Каждый день. И утром, и вечером. Каждый день и утром, и вечером одно и то же. Как один и тот же спектакль, в котором я играю одну и ту же роль.
Как трудно играть в жизни свою роль! Играть не фальшивя. Наверное, на сцене играть легче. В спектакле можно быть кем угодно. И оставаться самим собой. Можно быть кем-то не имеющим совести, и оставаться честным человеком. Можно совершать подлости на сцене, а своей игрой приносить пользу людям. В спектакле, но не в жизни…
Они все еще не замолчали.
Они не хотят мириться со мной даже до апреля. Они хотят, чтоб все было как прежде. Чтобы я читала по слогам. И они будут тихими и послушными и будут звать меня по имени-отчеству. Неужели я этого не понимаю?!
Неужели они не поймут, что я так не могу и не хочу? Неужели они не перестанут кричать? Снова придется бежать?
Нет!
— А если бы… — заговорила я, и стало тихо. — Если бы вам в магазине вместо хлеба давали одну оберточную бумагу?
— Сравнили!
— Это одно и то же! Довольно! Подсказывать, как писать я не стану! Я буду учить писать!
Тишина…Враждебная тишина. Злые лица, сжатые зубы. И лишь кое-кто насмешливо оглядывает класс. Вон тот парень в углу, бритоголовый, с буграми на лбу, у переносицы.
— Подумайте! Товарищи! Да если бы я не верила, что смогу вас чему-то научить, разве бы я стояла на своем…
Чуть расслабляются напряженные мускулы лиц. Руки успокаиваются на столах. Но в глазах досада и безнадежность.
— Продолжаем диктант. Один ученик будет писать на доске.
Я хочу вызвать к доске парня с буграми на лбу. Но не могу вспомнить его фамилию. Открываю журнал. Ученики роняют головы. Читаю список сверху вниз и снизу вверх." Нестеров! — вспоминаю я. — Да. Нестеров".
— Нестеров!
Парень встает из-за стола. Остальные облегченно откидываются к спинкам стульев. Нестеров быстро, но как-то неровно идет к доске. На лице злость. От чего? Оттого что ноги непослушны?
Он останавливается у доски и с отвращением глядит на длинный, пиленый, как сахар-рафинад, мелок. Словно его предстоит проглотить.
Я кладу книгу на кафедру и диктую наизусть. Нестеров пишет. Белая пыль сыплется на пол.
На доску ложатся слова. Но я не узнаю их. На доске слова-инвалиды, слова, взывающие о помощи.
В классе тихо. Нестеров держится за доску. Он путается в предложении, ладонью стирает написанное. Бугры над переносицей побагровели.
Время от времени я подаю ему, как руку, наводящий вопрос. Он то хватается за мою мысль, то пытается соображать сам.
Класс напряженно следит за нами. Сначала молча, потом бросая реплики.
Нарастает шум. Шум солидарности. Деятельный, азартный, рабочий шум! О! Он захлестывает меня, он подхватывает меня и несет. Несет к ним!
Кто-то восклицает:
— Вот это да-а-а! От русского голова трещит, как от математики. Мозгами ворочать надо…
— Открытие! — подхватываю я. — Он сделал открытие! Слава богу! Вы можете вызубрить правило, что безударная гласная проверяется ударением. Но если вы пишете "честолюбие" и не соображаете, какой смысл имеет слово, вы напишете "частолюбие", "чистолюбие". Да-да! Не смейтесь!
— Вот слово "подушка".Как написать?
— Через "о"!
— Через "а"!
— Сообразите! Сообразите! — выкрикиваю и я в азарте.
— Под ухом! — догадывается кто-то.
— Правильно! Правильно! — во мне все поет от восторга. В руках, в запястьях, бьется два сердца. — Вы русские, вы должны знать все слова, все корни. И должны следить, чтобы из корня слова "просо" у вас не вырастала" пшеница"…А окончания…Нестеров, напишите: " Мересьев посмотрел сквозь ресницы"…
Он пишет: " Мересьев посмотрел сквозь ресницу".
— Как сквозь ресницу?
— Да. Сквозь одну ресницу.
Взрыв хохота. Класс хохочет долго, радостно, как и смеются от усталости, чтобы отдохнуть.
— Садитесь, Нестеров.
Но он не садится.
— Конечно, у глаза две ресницы. Одна верхняя, другая нижняя, — твердит он уверенно.
Класс умирает от смеха.
— Нестеров, — говорю я. — Вы путаете веко с ресницей.
Его лицо мгновенно вытягивается. Он смотрит на мелок, потом кладет его на доску и молча выходит из класса.
В классе становится тихо.
Зима расцвела. Дома, столбы, изгороди обросли белым мохом, а на деревьях распустилась нежная белая хвоя инея.
Тротуары и шоссе еще не расчищены. Машины буксуют в снегу. Люди пробираются цепочками по узеньким, извилистым тропкам, вытоптанным в сугробах. Цепочки двигаются осторожно, замедленным темпом.
Я провалилась несколько раз в снег, пытаясь обогнать их. Я торопилась в школу.
Нечаянно я задела ветку черемухи. Она вздрогнула, иней с нее опал. А ветка осталась торчать, жалкая, голая, с растопыренными черными отростками.
Нестеров не пришел.
Сегодня у меня на уроках не было обычного шума протеста. Но не было и рабочего шума, а на лицах многих учеников я видела то же выражение беспомощности и растерянности, какое было у Нестерова.
Мои уроки уже кончились. Но я сижу в учительской и жду Нестерова. Может, он еще придет?
В учительской, во всех углах, перебивая друг друга, говорят учителя. Их голоса доносятся до меня словно издалека…
— Так я вас спрашиваю, какое вы имели право помещать мой класс в "Крокодил"? Какое? Ведь у нас все по-сред-ственно!
Хохот.
Нестеров…Вдруг он не придет? Он хочет знать. А я хочу его научить. Вдруг он не придет?…
— Что тут смешного? Разве сами вы не говорите ученикам: очень хорошо, садитесь, три.
Он хочет знать. Я почувствовала это. А я хочу его научить. Разве он не почувствовал этого?…
— Слушайте, слушайте! Последний школьный анекдот. Одного десятиклассника на экзаменах попросили написать два в квадрате. Не долго думая он нарисовал квадрат и в нем двойку.
Хохот…
Нестеров…Ему двадцать четыре года. Мы почти ровесники. Мы ровесники. Но я закончила институт, а он не закончил и семи…Он бросил школу вскоре после войны. Улица, ремесленное училище, завод…
— Николай Иванович! Как вы оценки выставляете?! Никакой точности!
— Что вы так волнуетесь? Где точность нужна, там она соблюдается. Например, при запуске ракет.
