— Приходи! Ты же этого так хотела! Приходи.
На остановке, кроме них, никого. Вожатый смотрит в окно, подает сигнал. Трамвай тронулся. Мужчина сделал движение за ним:
— Приходи!
— Нет! — как от боли, вскрикнула женщина.
— Что ж, мое дело было предложить, — сказал мужчина и на ходу заскочил в трамвай…
Если бы Женька проявил настойчивость, я ушла бы к нему от Сергея.
Почему он так быстро, даже резко отвернулся от меня? Этого я долго не понимала. До тех пор, пока вдруг, когда нельзя уже было что-либо изменить, не осенило меня, в чем тут дело. Обронила я в тот раз по неосторожности, от того, что слишком взволнована была неожиданной встречей и еще более неожиданным предложением, одну фразу, которой в эпилоге вовсе нет. Я не придала ей особого значения, тем более обидного для Женьки, но он, тоже будучи не в себе от того, что разговор наш принял непредвиденный оборот, истолковал мои слова по своему, неправильно, и обиделся…
И зачем только мы встретились с ним в тот вечер, когда ему надо было еще и на работу спешить?
Фактически расстались мы с ним по недоразумению, которые между любящими случаются гораздо чаще, нежели кому-то хотелось бы…
Кроме рассказа и уже упомянутых выше стихов, я посвятила ему много других. Конечно, не сатирических, а лирических.
Имя Евгений. Женька до сих пор звучит для меня, как музыка, как слово "любовь".
Но что же такое любовь, как я теперь думаю? Не что иное, как война — не на жизнь, а на смерть, которую ведем даже не мы, ныне здравствующие, а грядущие поколения, когда кто-то из нас, делая не тот, что нужен, выбор, препятствуют появлению на свет того, кто должен, по воле всевышнего, родиться. Таково мое убеждение.
Не суждено было нам с Евгением соединиться. Должен был от него у другой женщины родиться сын, позднее, возможно, кто-то еще. У меня же одна — единственная дочь от Сергея. Вот и все. Вся философия и психология. Судьба, одним словом.
Но главное, как мне теперь кажется, заключается в том, что я должна была испытать еще не пережитые тогда мною муки ада, какие только допустимы на земле. А предоставить мне такую возможность способен был лишь Сергей, всегда думавший об одном себе. Недаром же на станции Сенной, где он служил и куда я к нему приезжала, где было так хорошо, время от времени отвлекаясь от своего, вполне ощутимого, но почему-то все же неубедительного счастья, вспоминала я и твердила про себя совершенно неуместные в тех обстоятельствах стихи из школьной программы:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на сенную.
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди.
Лишь бич сверкал, играя.
И музе я сказал: "Гляди.
Сестра твоя родная"…
Отслужив, Сергей вернулся ко мне. Легли мы в постель. Только теперь, не раньше, чтобы не травмировать его, пока он служил, призналась я в своей измене. Высказалась да и отодвинулась от него подальше, к холодной стене. А что же он, мой двадцатидвухлетний супруг? В ответ ни слова, будто заранее знал обо всем, лишь испытывал меня на искренность.
Получив доказательство, что я, как и раньше, не способна солгать ради собственной выгоды, придвинулся ко мне поближе, обнял покрепче…
Такому легкому прощению нисколько не обрадовалась я. Наоборот, оно расстроило меня, показалось странным, обидным и даже подозрительным…
Пробыв в Магнитке очень недолго, Сергей снова уехал, теперь уже в Ленинград — доучиваться в институте. В армии он вступил в ряды КПСС, и сразу же перед ним открылись все дороги: и вперед, и даже назад. Надо заметить, что с самого начала службы он был на особом, по сравнению с прочими рядовыми, положении. Его назначили писарем. Почерк у него был, как у князя Мышкина, исключительной красоты. Но не одним чистописанием, сдается мне, он брал, так вольготно устроившись там, где кому-то было просто невмоготу…
Пока прибывал в военной части, проверил, на что способен как певец. Вероятно, пробовал участвовать в художественной самодеятельности, но успеха не добился. Это его отрезвило. Вот почему, отбросив все заблуждения на свой счет, надумал он, завершив образование, получить обычную, земную профессию, необходимую для жизни, тем более женатому человеку.
Итак, он уехал. А мне оставалось опять тоже самое — ожидание. Не согласилась когда-то одному пожертвовать два года. Вечностью казались они мне. Другому нужно было отдать гораздо больше. Так мы расплачиваемся за нетерпеливость и измены в юности. Все было правильно, и справедливо. И не было смысла роптать. Но беда была в том, что, оказавшись вновь одна, снова углубилась я в свои переживания и перепутанные мысли. Сейчас к ним примешались и подозрения, которые возникли у меня еще в момент обыска и усилились непонятным безразличием мужа к моей неверности…
Возник вопрос: откуда им стало известно о существовании тех двух, самых дерзких моих стихотворений? Ведь было же заметно тогда: они ищут невслепую, знают, что им надо…
"Они" искали иголку в стоге сена. Но не сомневались, что она там, и нашли ее. Кому я давала читать эти стихи? Даже Воронов не знал о их существовании. Ребятам из литобъединения, не очень-то им доверяя, ничего подобного я не показывала. Самым близким подружкам, конечно, позволила почитать, но в них я была уверена так же, как и в себе. Вспомнила я после долгих размышлений: последнее время перед обыском мой чемодан с бумагами хранился у одних хороших знакомых. Дома, в однокомнатной квартире, держать его не было никакой возможности. Кто только к нам не заявлялся! Любой мог сунуть нос в мои дневники, когда я отсутствовала…
Но и в этих людях, оказавших мне услугу, сомневаться не приходилось…
И лишь вспомнила я, как тащила я свой чемодан в чужой дом, озарила меня вдруг очень любопытная догадка. Я поняла, почему отцу дали наконец новую, двухкомнатную квартиру. Перед самым 5-м мая 1956 года, когда он ее уже и просить перестал. Не потому. Что мы, Немовы, нуждались в расширении жилья и отец наш, безотказный, честный труженик, заслужил чего-то большего, чем похвала и даже орден, а лишь для того, чтобы застать меня врасплох на этой новой квартире.
Здесь я должна была, по их предположению, в чем они и не ошиблись, занять отдельную комнату, запирающуюся на замок, сюда я должна была притащить путешествующий где-то без меня (и это, вероятно, было им известно) чемодан. Только здесь, лично в моей комнате, имели они право произвести обыск и завладеть содержимым того чемодана. Вот в чем было дело.
А мы так благодарили советскую власть за этот прекрасный, подгаданный к майским праздникам подарок. Как тешились, бегая из комнаты в комнату, выскакивая на балконы, хлопая дверями. Только и делали, что по очереди полоскались, нежились в огромной, в рост человека ванне, посыпав в нее ароматного хвойного порошка. В старой, неблагоустроенной квартире не было у нас ни ванны, ни горячей воды. И в голову нам даже не приходило, что ждет нас на новом, со всеми удобствами месте. Вот уж поистине: гром не грянет — беспечный русский Иван не перекрестится.
Но зато, уж если грянет, призадумается и во всем разберется. Кому я давала читать свои политические стихи? Как кому! Сергею. Ведь я же их собственноручно, очень старательно переписала в отдельную тетрадочку, красиво оформила и подарила тому, кто меня "больше всех любил", в благодарность за такую любовь.
Когда выставляла его, в гневе позабыла про тот "сувенир". А ведь не лишним было бы вспомнить. И сперва найти и уничтожить его, превратившийся в улику подарок, а уж после этого рвать с претворившимся во врага другом…
Где теперь та синенькая, в клеточку, ученическая тетрадь? Уезжая, Сергей попросил сберечь его архив: письма, фотографии, дневник, который, как и я, вел со школьных лет. Все его бумаги я положила в ту самую тумбочку, из какой не так давно выгребли мои. Символично, не правда ли? Мои исчезли — его на том же месте появились. Вторые как бы вытеснили первые…
Докопавшись кое-как до истины, бросилась я к тумбочке, вытряхнула прямо на пол "ценности" Сергея. Трясущимися от возбуждения руками принялась перебирать весь его хлам. Срывать с тетрадей обертки, швырять их, топтать. Если бы кто-нибудь заглянул в замочную скважину моей, к тому времени уже зашторенной двери и увидел, что я вытворяю, подумал бы, наверное, что я сошла с ума. Но дело было ночью, все вокруг спали, и я могла бесноваться, сколько угодно, растрепанная, босая, почти нагая…
Уразумев наконец, что ищу вчерашний день, выбившись из сил, опустилась на голый пол (а он в той, хрущевской, квартире цементный, холодный, как лед. Но я этого не почувствовала). И долго сидела, поджав колени и уронив на них голову, бесшабашную свою…
Конечно, сердцу моему, которое колотилось, как бешенное, все уже было ясно, однако требовалось еще и рассудком охватить вдруг открывшееся мне. Необходимо было добыть доказательства. Я поклясться была готова, что они не существуют. Ведь в противном случае… Голове моей думать об этом было больно, что это будет значить для меня, если доказательства вины Сергея есть. В глубине души я желала, чтобы они (хотя бы случайно) не нашлись. Но и этой моей мечте не суждено было осуществиться.
