мои глаза захотели закрыться навсегда. И все же каким-то образом во мне оставалась любовь, которую я мог бы подарить, она всегда была во мне. Почему, почему, почему? Несмотря ни на что. Зачем меня создали и зачем я люблю? Что внутри меня заставляет меня продолжать жить? Несмотря ни на что, несмотря ни на что: это мое сердце, и я ничего не могу поделать с ним.
Когда Винки на секунду остановился, репортер, отбившийся от группы, понесся в его сторону, согнув руки, готовые задушить медведя, но помощник Уолтер успел схватить его. Они принялись драться на полу. И в дикой, вырывающейся наружу ненависти в глазах нападающего Винки внезапно понял смысл сна, который он видел этим утром, и ему захотелось прокричать это всему миру.
— Крыса плавает по воде, — сказал он. — Рябь на воде, след от крысы и мерцающий горизонт. Ненавистное существо ненавидит даже себя самое, но оно все равно продолжает скользить по воде. Крыса превращается в птицу, но по сути она и то, и другое, она всегда была такой и такой останется. Так.
Ровное море и светлое небо. Свет окутывает сам себя и снова обнажается, сверкающие осколки соединяются, тихо щелкая, чтобы сотворить то, что ты дальше должен увидеть. Даже для ненавистного существа свет снова обнажается, рассеивается, мелкие волны разбиваются, и кажется, что они разговаривают, круг драгоценных камней из света сворачивается и снова разворачивается, и из закрытых глаз текут слезы: может ли птица-крыса стать свободной?
Винки вздохнул.
— Во сне и в воспоминании о сне, внутри и вне его ненавистное существо может освободиться, может взлететь, может зарыдать, и тогда большой мир может снова раскрыться ему навстречу, тихо щелкая своими осколками, щелкая глазами, — цветок раскрывается, медведь ныряет, слушает, вдыхает аромат и, вдыхая, созерцая и слушая, ныряет — роза в тетради для раскрашивания, роза мира и надежды. Любимая вещь. Глаза щелкают-щелкают и открываются, сначала темно, затем светло, как будто скользишь под аркой прямо к солнцу: это есть и всегда была жизнь, которая мне дарована. Спасибо.
Винки снова открыл глаза, чтобы взглянуть на рассвирепевший зал, и был потрясен, когда увидел, что в нем стоит человек, так же безмолвно и неподвижно, как и он сам. Это был человек, та женщина, которая всегда смотрела на него сердито и ухмылялась, но теперь она стояла прямо перед первым рядом и пристально смотрела на него, пребывая в глубокой задумчивости, в то время как по обе стороны от нее разворачивалась драка.
Это была любимая помощница прокурора, Номер Двенадцать, она слышала каждое слово, сказанное Винки. Потому что, несмотря на все аргументы и факты, которые ее начальник так яростно обрушил на медведя, она позволила себе спросить у себя: а вдруг ненавистный подзащитный был, в конце концов, не так уж и виновен (точно так же, как она иногда спрашивала себя, любил ли ее прокурор и в течение последних нескольких недель не встречается ли он с кем-то еще)? Ее особенный друг не выносил сомнений по поводу этого судебного дела в кругу своих подчиненных, о преданности которых ходили легенды, да и она сама от всей души соглашалась много раз не только в офисе, но и в их номере отеля, что такого страшного преступника, как Винки, необходимо раздавить любыми способами. Однако сегодня, впервые услышав, как медведь разговаривает, эта чувствительная девушка, которая никогда не перечила властям, сначала попала в ужасное замешательство, а затем, когда Винки умолк, ее охватил внезапный восторг от удивительной ясности ситуации: она больше не сомневалась в том, был ли медведь виновен или нет; точнее, она была убеждена в его невиновности — и что еще более важно, в том, что ей необходимо действовать, даже если это означало потерять все.
— Птица-крыса, — повторяла она, думая о подзащитном и о себе. — Несмотря ни на что. — Она испытывала странную умиротворенность, и в то же время у нее появилось множество вопросов. — Почему я должна быть одинока? Неужели все, что бы я ни выбрала, принесет несчастье? Неужели каждая жизнь — это история, и каждая история — о том, как ты выживешь? И как это можно проверить? — Она почти не замечала шума происходящего вокруг нее скандала, а видела лишь Винки, который смотрел на нее грустным, вопрошающим взглядом. Он вызывал в ней необъяснимую печаль. Эти блестящие коричневые стеклянные глаза — что-то чистое и непосредственное, — и она недоумевала, как же она не замечала их раньше. Девушка вспомнила свое детство, когда держала в руках свою куколку и в темноте размышляла о бесконечном. Она, казалось, почти погрузилась в сон и, как во сне, спросила:
— Что будет, если ты выскажешь свою точку зрения по вопросу, по которому ее не может быть?
Когда крики наконец утихли и все стали оттирать со своих плеч куски яиц и помидоров, а затем заняли свои места. Номер Двенадцать продолжала стоять. Ее прическа наполовину растрепалась от суматохи, что происходила вокруг. Судья посмотрел на нее с судорожным любопытством, погрузившись в приятные размышления о ее отношениях с прокурором. Номер Одиннадцать попытался оттянуть ее назад к стулу, но она оттолкнула его.
— Ваша честь, — сказала она слабым, но необъяснимо пронзительным голосом, — это моя священная обязанность доложить о сокрытии ключевых улик, касающихся этого дела, кабинетом обвинения.
Неудалый и репортеры мгновенно навострили уши. Помощники с первого по одиннадцатый от удивления раскрыли рты. Прокурор пораженно смотрел на нее с минуту, будто она только что превратилась, скажем, в гигантскую саламандру. Затем он обратился к ней тихим, но повелительным голосом, так, как всегда разговаривал с ней наедине:
— Джуди, присядь.
Она заплакала, но стояла на своем.
У судьи не было времени наслаждаться шоком, который испытал прокурор, поскольку его голова была занята мыслями о том, чего ожидали от него. Неужели этим утром до него не дошло какое-нибудь предупреждение или распоряжение? На эти факсимильные аппараты никогда нельзя было положиться, иногда в них заканчивалась бумага, и ты не можешь не заметить…
— Это очень серьезное обвинение, чтобы такая молодая девушка его предъявляла, — попытался он прервать ее.
Джуди вытерла слезы с одной щеки.
— Я знаю, — сказала она.
— И кажется, оно вас расстроило, — добавил судья.
— Да, она очень, очень, очень расстроена, — вставил прокурор. — На самом деле она совсем сошла с ума. Мы волновались, что это может случиться, — стресс от суда, понимаете ли.
Все помощники, как один, кивнули головами, но Джуди была непреклонна. Судья заерзал, думая о том, что сказать дальше,
