- Сударь, - сказал он сладким голосом. - Я вижу, что с вами надо играть в открытую... Итак, я скажу сразу...
- Не трудитесь, пан Марушевич... Я уж знаю все, что мне нужно знать.
- Поверьте, сударь, вы введены в заблуждение сплетнями и составили обо мне неблагоприятное мнение... А между тем, даю вам слово, у меня наилучшие намерения...
- Можете не сомневаться, пан Марушевич, что я составляю свои мнения не на основании сплетен.
Он встал с кресла и отвернулся, что позволило Марушевичу несколько прийти в себя. Молодой человек быстро попрощался и, стремглав сбегая по лестнице, думал:
"Ну, слыханное ли дело! Какой-то ничтожный торгаш важничает передо мной! Честное слово, был момент когда я чуть не ударил его тростью... Наглец, честное слово. Он еще, пожалуй, подумает, что я его боюсь, честное слово... О, боже, как тяжело караешь ты меня за мое легкомыслие!.. Подлые ростовщики присылают ко мне судебного пристава, через несколько дней я должен уплатить долг чести, а этот купчишка, этот... негодяй... Хотел бы я знать: что вот этакий воображает, что он думает обо мне? Только это, ничего больше... Но, честное слово, он, наверное, кого-нибудь зарезал, не может быть таких глаз у порядочного человека! Ну конечно, он же чуть было не застрелил Кшешовского. Ах, нахальная тварь... И он осмелился так смотреть на меня... на меня, ей-богу!"
Тем не менее на следующий день он опять поехал к Вокульскому, но не застал его дома и отправился в магазин, велев извозчику дожидаться у входа.
Пан Игнаций встретил его широким жестом, словно предоставляя в его распоряжение все, что есть в магазине. Однако внутреннее чутье подсказало старому приказчику, что этот посетитель купит не больше, чем на пятерку, да еще, чего доброго, прикажет записать покупку в кредит.
- Где пан Вокульский? - спросил Марушевич, не снимая шляпы.
- Сию минуту приедет, - ответил пан Игнаций, низко кланяясь.
- Сию минуту, то есть?..
- Самое позднее - через четверть часа.
- Я подожду. Велите вынести извозчику рубль, - сказал молодой человек, небрежно развалясь на стуле.
Однако ноги у него похолодели при мысли, что старый приказчик может не исполнить его поручения. Жецкий послал извозчику рубль, но кланяться перестал.
Через несколько минут вошел Вокульский.
При виде ненавистной фигуры купчишки Марушевича охватили столь противоречивые чуства, что он не только не знал, что говорить, но даже потерял способность думать. Он лишь запомнил, что Вокульский прошел вместе с ним в кабинет за магазином, где стоял несгораемый шкаф, и что чувства, испытываемые им при виде Вокульского, он назвал про себя пренебрежением с примесью брезгливости. А еще ему вспомнилось, как эти свои ощущения он старался прикрыть изысканной вежливостью, которая даже ему самому показалась похожей на угодливость.
- Что вам угодно? - спросил Вокульский, когда оба они уже сидели, причем Марушевич так и не уловил, когда именно он занял вышеуказанное положение в пространстве. Все же он заговорил, поминутно запинаясь:
- Я хотел, сударь, дать вам доказательство своей благожелательности. Баронесса Кшешовская, как вам известно, намеревается приобрести дом Ленцких... Так вот... супруг ее, барон, наложил вето на определенную часть ее средств, без которых покупка состояться не может... Так вот... сегодня... барон временно оказался в стесненном положении... Ему не хватает... не хватает тысячи рублей... он хотел бы одолжить деньги, без чего... без чего, как вы понимаете, он не сможет достаточно энергично воспротивиться воле жены...
Марушевич вытер пот со лба, заметив, что Вокульский снова испытующе смотрит на него.
- Так это барону нужны деньги?
- Вот именно, - поспешно отвечал молодой человек.
- Тысячи я не дам, а рублей триста... четыреста... И под расписку барона.
- Четыреста... - машинально повторил молодой человек и вдруг точно спохватился. - Через час я привезу вам расписку барона... Вы еще будете здесь?
- Буду...
Марушевич ушел и через час действительно вернулся с распиской, на которой стояла подпись барона Кшешовского. Вокульский прочел документ, спрятал его в кассу и дал Марушевичу четыреста рублей.
- Барон постарается в кратчайший... - бормотал Марушевич.
- Не к спеху, - ответил Вокульский. - Кажется, барон нездоров?
- Да, немножко... завтра или послезавтра он уже уезжает... Он вернет в кратчайший...
Вокульский простился с ним холодно.
Молодой человек быстро вышел из магазина, даже позабыв вернуть Жецкому рубль, занятый на извозчика. Однако, очутившись на улице и переведя дух, он снова обрел дар мысли:
"Ах, подлый торгаш... Хватило же наглости дать мне четыреста рублей вместо тысячи!.. Боже, как сурово ты караешь меня за мое легкомыслие! Только бы мне отыграться - честное слово, я швырну ему в лицо эти четыреста рублей и те двести... Боже, как низко я пал..."
Ему вспомнились кельнеры различных ресторанов, бильярдные маркеры и швейцары гостиниц, у которых он также с помощью разнообразных приемов, вытягивал деньги, но никто из них не казался ему таким отвратительным и достойным презрения, как Вокульский.
"Честное слово, - думал он, - я по собственной воле полез в его мерзкие лапы... Боже, как ты караешь меня за мое легкомыслие!"
Однако Вокульский после ухода Марушевича был очень доволен.
"Кажется мне, - думал он, - это прохвост большой руки и к тому же ловкач. Просил у меня службу, а нашел другую: следит за мною и доносит кому требуется. Он мог бы мне наделать больших хлопот, если б не эти четыреста рублей, на которые, я уверен, он выдал мне подложную расписку. Кшешовский, какой бы он ни был самодур и бездельник, все же честный человек... (А разве бездельник может быть честным?) Во всяком случае, он не стал бы занимать у меня деньги во имя дел или капризов своей жены".
Ему стало очень гадко; он опустил голову на руки и продолжал размышлять:
"Однако что я вытворяю? Сознательно помогаю прохвосту совершать подлости. Умри я сегодня, и Кшешовскому пришлось бы уплатить эту сумму. Или же Марушевич отправился бы в тюрьму... Ну, этого ему и так не миновать..."
Через минуту его охватил еще больший пессимизм.
"Четыре дня назад я чуть не убил одного, сегодня другому проложил дорожку в тюрьму - и все это ради нее, за одно "merci".
Но ради нее же я нажил состояние, даю заработок сотням людей, умножаю богатства родины. Чем бы я был без нее? Мелким галантерейным торговцем. А сейчас обо мне говорит вся Варшава. Что ж! Кучка угля приводит в движение корабль, несущий на себе сотни людей, а любовь двигает мною. А если она сожжет меня дотла и от меня останется только горсточка пепла... Боже, как низок этот мир! Охоцкий прав. Женщина - подлое существо: она играет тем, чего даже не способна понять..."
Он так забылся в горьких размышлениях, что не слышал скрипа отворяемой двери и быстрых шагов за своей спиной. Только почувствовав на плече чье-то прикосновение, он очнулся. Повернул голову и увидел адвоката с большим портфелем под мышкой; выражение лица его было чрезвычайно мрачным.
Вокульский в смущении вскочил и усадил гостя в кресло; знаменитый юрист осторожно положил портфель на стол и, быстро потирая пальцем затылок, вполголоса заговорил:
- Пан... пан... пан Вокульский! Дорогой мой пан Станислав! Что... что это вы делаете, скажите на милость! Я возражаю, протестую... подаю жалобу на важного барина Вокульского, ветрогона, дорогому пану Станиславу, который из мальчишки на побегушках превратился в ученого и собирался произвести реформу в нашей заграничной торговле... Пан... пан... Станислав, это никуда не годится!
Говоря это, он потирал с обеих сторон затылок и морщился, словно ему насыпали в рот хины.
Вокульский опустил глаза и молчал.
Адвокат снова заговорил:
- Дорогой мой, одним словом - плохо дело. Граф Саноцкий - вы его помните, тот сторонник грошовых сбережений - хочет совсем выйти из компании... А знаете почему? По двум причинам: во-первых, вы разыгрываете из себя любителя скачек, во-вторых, на этих скачках вы его бьете. Вместе с вашей кобылкой шла его лошадь, и он проиграл. Граф весьма огорчен и брюзжит: "Какого черта я стану вкладывать свой капитал? Не для того ли, чтобы дать возможность купцам вырывать у меня из-под носа призы?"
Напрасно я убеждал его, - продолжал, передохнув, адвокат, - что скачки - такое же доходное дело, как и всякое другое, и даже еще доходнее, потому что вы за несколько дней заработали триста рублей на вложенные восемьсот, граф сразу заткнул мне рот. "Вокульский весь выигрыш и стоимость лошади пожертвовал дамам на приют, - сказал он, - и еще бог весть сколько переплатил Юнгу и Миллеру..."
- Разве мне уж и этого нельзя делать? - перебил Вокульский.
- Можно, сударь мой, можно, - сладко поддакивал знаменитый юрист. Можно, но, поступая так, вы только повторяете старые грехи, в которых ваши предшественники были куда искуснее вас. А между тем я, и князь, и графы сблизились с вами не для того, чтобы вы повторяли старые ошибки, а чтобы указали нам новые пути.
