вот, я лягу в прахе…» [103] Чрезмерность требований к человеческому сознанию и человеческим возможностям истощила человеческое терпение. Я имею в виду не только моральные требования, но и требования к воображению, которое должно рисовать человека в адекватном размере. Каков подлинный рост человеческого существа? Вот это я и имел в виду, доктор Лал, когда говорил о том, какое удовольствие убийцы получали от унижающей человеческое достоинство клоунады Румковского – этого короля дерьма и лохмотьев, повелителя трупов. Вот почему меня так занимает театральная составляющая его истории. Кроме него были и другие актеры, которые, не выказывая такой агонии, тоже выражали ощущение обреченности. Ну а в большинстве своем голодающие люди, осужденные на смерть, чувствовали, наверное, все меньше и меньше. Даже матери не могли дольше одного-двух дней оплакивать отнятых детей. Голод притупляет боль: erst kommt das Fressen, видите ли. Правда, может быть, связи, которые я прослеживаю, ложные. Если вы так считаете, пожалуйста, скажите. Моя задача – выявить… Хотя, вероятно, тот человек был сумасшедшим с самого начала, а шок даже немного прояснил его разум. Так или иначе, в итоге он добровольно зашел в поезд, идущий в Освенцим. Моя задача – выявить слабость внешних форм человечности, которые доступны нам на данный момент и пользуются прискорбно малым доверием. Это ранний результат современного бума индивидуальности. Румковский – особо тяжелый случай, чудовищное преувеличение. На его примере можно наблюдать распад худших эгоистических представлений, почерпнутых из поэзии, истории, традиции, кино, средств массовой информации, рекламы. Еще Маркс заметил…
Но мистер Заммлер не сказал, что именно заметил Маркс. Он задумался, сидя над нетронутой тарелкой. Никто из присутствующих не нарушил молчания.
– Румковский был похотливым стариком, – продолжил он. – Щупал девочек. Наверное, сироток из своего приюта. Зная, что все они умрут. Видимо, в тех условиях его «личность» выплескивалась через край. Когда человек особенно остро чувствует свое бессилие, он играет на этом инструменте – своей личности – все громче и яростнее. Думаю, мне достаточно часто приходилось наблюдать такое. Я где-то читал (не помню где), что, когда люди придумали название своему биологическому виду – Человек, – они стали уделять много времени человеческому поведению, а именно смеяться и плакать, вызывать слезы и смех, с наслаждением заламывать руки, искать какие-то случаи и кого-то на что-то провоцировать, плавая в непонятном грязном колеблющемся облаке человеческих чувств. Кляня собственную участь, люди принялись барахтаться в водах страсти. Автор той книги осуждает подобные упражнения, подчеркивая их неоригинальность. Он предпочитает интеллектуальную строгость, ненавидит эмоции. На его взгляд, слезы можно проливать только тогда, когда все испробовано, чтобы их сдержать, и только по самым возвышенным поводам… Итак, представьте себе, что кому-то не нравится весь этот душевный театр. Я читал о нем много плохого. Его называют многовековыми дебрями, исторической свалкой, мертвым грузом, буржуазной собственностью, наследственным уродством. «Я» может думать, что вешает себе на шею новое, яркое, чудесно расписанное украшение, а на самом деле это мельничный жернов. Личность, которой ее владелец так гордится, может оказаться жестянкой или куском пластика за пять или десять центов из магазина «Вулворт». Тот, кто это увидит, вероятно, подумает, что быть человеком – бессмысленное занятие. Где же она – та самая, вожделенная личность? Dov’é [104], как спели бы в опере. Это зависит от многого: от того, хочет ли ищущий видеть хорошее, от того, насколько он талантлив и беспристрастен. Конечно, нам не должна нравиться вымученная индивидуальность, плохая пародия, банальность… Это отвратительно. Но индивидуализм вообще не имеет никакой ценности, если не расширяет границ истины. В плане личностного отличия, возвышения и славы он для меня совершенно неинтересен. Я воспринимаю его только как инструмент поиска правды, – сказал Заммлер. – Но пока оставим это в стороне. Если обобщить все то, что я имею в виду, то можно сказать так: с наступлением Нового времени, после многих веков безымянности и горькой темноты, люди стали стремиться к тому, чтобы обладать и наслаждаться (как сегодня наслаждаются вещами) именем, чувством собственного достоинства и такой жизнью, которая раньше была привилегией дворянства, аристократии, королей или даже мифологических богов. Это стремление, как и все большие перемены, принесло человечеству горе и отчаяние. Успехи, если и есть, то неочевидны, зато сердечная боль, причиняемая многим, неизмерима. Большинство форм существования личности кажутся дискредитированными, что порождает своеобразную тягу к небытию. Поскольку этической жизни нет и все по-варварски безрассудно выливается в личностный жест, приходится с этим мириться. Да, возникает своеобразная тяга к небытию. Или, пожалуй, будет точнее, если я скажу, что люди хотят, приняв форму рассеянного сознания, опробовать все другие состояния. Хотят входить в них и выходить из них по собственному усмотрению, быть вездесущими, а не существовать как конкретная вещь в конкретном месте. Чего ради они должны непременно оставаться людьми? Большинство доступных ролей не позволяет человеку сколько-нибудь полно использовать свои природные силы – такие обильные и щедрые. Он чувствует их все слабее и слабее, в каком бы качестве он себя ни проявлял во благо социума: в качестве предпринимателя, квалифицированного специалиста, рабочего, гражданина, жителя современного города – этой странной ямы, – объекта принуждения и манипуляций, носителя нервного напряжения, отца или мужа. Поэтому мне определенно кажется, что человек хочет развода со всеми известными ему состояниями. В свое время христианину ставили в вину желание от себя избавиться. Те, кто выдвигал это обвинение, требовали от него преодоления своей греховной человечности. Но разве преодолеть и избавиться – не одно и то же? Что ж, допустим, человеку действительно лучше себя уничтожить. Если он может. Но с другой стороны, он ощущает в себе нечто важное, достойное продолжения. Оно должно жить дальше, и мы все это осознаем. Дух чувствует себя обманутым, оскорбленным, оскверненным, прогнившим, уязвленным и раздробленным. И все же он знает то, что знает, а от знаний избавляться нельзя. Дух понимает: его рост – единственная цель существования. Это мое мнение. Кроме того, человечество такое, какое есть, и не может стать чем-то другим. Не может избавиться от себя иначе, нежели универсальным саморазрушением. Но нам даже никто не предлагает проголосовать за или против. И я не приводил вам никаких аргументов, потому что ничего не утверждаю. Я просто выражаю свои мысли. Меня о них спросили – мне захотелось высказаться. Лучше всего, на мой взгляд, быть отрешенным. Но не как мизантропы, которые дистанцируются от людей, осуждая их. Нет, судить никого не надо. Нужно лишь хотеть, чтобы все было так, как хочет Бог. Жизнь ортодоксов никогда меня не привлекала, и во время войны я был
