неверующим. Мне казалось, что смерть не производит на Бога совершенно никакого впечатления, что наш ад Ему безразличен. Но непонимание чего-то не основание для неверия, до тех пор пока в человеке присутствует ощущение Бога. Я мог бы пожелать, чтобы оно исчезло. Слишком уж болезненны противоречия. В мире нет справедливости? Высшим силам совсем не жаль человека? Бог – всего лишь выдумка живущих? Мы задаем себе такие вопросы, а потом видим, как живущие бегут, точно птицы по воде. Кто-то один вдруг ныряет и больше не показывается. Нас тоже никто уже не увидит, когда мы исчезнем с поверхности. А пока мы не знаем, есть ли там, в глубине, что-нибудь или нет. Наши представления о смерти даже скудными не назовешь. Их просто нет. Есть тоска, скорбь и страдания, проистекающие из любви и нежности, которые необходимы человеку, потому что он человек. Еще есть постоянное ощущение чего-то странного. Есть некая тень. Есть другие состояния, доступные чувственному восприятию. Не все легко познаваемо. Но без этой тени не было бы ни стремления к знаниям, ни самих знаний. Впрочем, я не исследователь жизни, не эксперт и не вправе ничего утверждать. Конечно, человек утешает и утешается, если может. Но я не ставлю себе такой цели. Утешители не всегда правдивы. А я очень часто, почти каждый день, явственно ощущаю вечность. Возможно, это ощущение объясняется моим специфическим опытом или просто возрастом. Только мне оно все-таки не кажется старческим. Я, пожалуй, не возражал бы, если бы после смерти ничего не было. Стоит ли беспокоиться, если все станет так же, как до рождения? Прекратится поток информации. Схлынет неистовая нервозность. Думаю, мне будет недоставать главным образом одного – тени Бога в ее многочисленных повседневных формах. Да, по этому я буду скучать. Так что, доктор Лал, если Луна сулит нам какие-то преимущества в метафизическом плане, то я готов приветствовать ее колонизацию. Однако освоение космоса как хитроумный инженерный проект, хоть он, безусловно, любопытен, не вызывает у меня большого интереса. Конечно, нетерпеливое желание ученых организовать эту экспедицию можно отнести к иррациональным побуждениям, составляющим основу жизни – той жизни, которую, как нам кажется, мы понимаем. Я думаю, мы должны спрыгнуть с этой планеты просто потому, что такова наша человеческая судьба. Будь в нас побольше рациональности, мы бы сначала навели порядок здесь. А уж если потом, превратившись в святых, мы бы по-прежнему стремились на Луну, вот тогда можно было бы садиться в космические корабли и лететь…
– Ой, что это на полу? – сказала Шула. Все четверо встали из-за стола, чтобы посмотреть. С задней лестницы по белой имитации помпейской мозаики текла вода. – У меня вдруг ноги промокли.
– Может быть, ванна переполнилась? – предположил Лал.
– Шула, ты, когда вылезала, воду выключила?
– Ну разумеется, да.
– Нет, вряд ли это ванна, – сказал профессор. – Течет слишком быстро. Наверное, трубу прорвало. Прислушавшись, все различили шум фонтана наверху, быстрое настойчивое постукивание капель и журчание ручьев, змеящихся по лестнице. – Точно, труба. Будет потоп.
Лал выскочил из-за стола и побежал прочь из большой кухни, прижав к груди тонкие волосатые руки и втянув голову в плечи.
– Дядя Заммлер, что это?
Женщины тоже побежали. Заммлер за ними, естественно, медленнее. Значит, Уоллес решил проверить свою теорию о криминальных деньгах, спрятанных в фальшивых трубах. Если он был такой математик, постоянно составлял уравнения и целыми ночами корпел над букмекерскими прогнозами, то, наверное, прежде чем браться за гаечный ключ, додумался достать план водопроводной системы дома. Заммлер на это надеялся.
На втором этаже попытки осторожно наступать на сухие места уже утратили всякий смысл. Ковровое покрытие коридора стало похоже на затопленный газон и чавкало под старыми туфлями Заммлера. Из-под закрытой двери чердака хлестала вода.
– Маргот, сейчас же беги вниз. Позвони слесарю и пожарным. Сначала пожарным. Скажи им, что вызываешь слесаря. Не стой. Давай живее, – сказал Заммлер и, взяв племянницу за локоть, направил ее.
Уоллес, очевидно, попытался заткнуть дыру рубашкой. Его подозрения не оправдались, и он впал в отчаяние. Сейчас рубашка валялась на полу, а он сам с помощью доктора Лала пробовал состыковать разъединившиеся части трубы.
– Не получается. Похоже, я повредил резьбу, – сказал Уоллес, сидя на трубе верхом.
Говинда навинчивал муфту. Борода и грудь у него были забрызганы фонтаном, который бил ему в лицо. Шула стояла, почти касаясь его. Если бы ее огромные глаза могли служить ей, как механическое приспособление! Если бы стоя рядом с человеком и пожирая его взглядом, можно было с ним слиться!
– Разве нет никакого клапана? Никакой заглушки? – спросил Заммлер. – Шула, смотри не промокни. Отойди, дорогая, ты мешаешь.
– Боюсь, так мы ничего не добьемся, – сказал доктор Лал, перекрикивая громко свистящую воду.
– Вы так думаете? – отозвался Уоллес.
Они разговаривали друг с другом очень вежливо.
– Да. Напор слишком сильный, а муфта, как видите, не навинчивается. Лал опустил трубу и отошел. На животе его серые брюки промокли и почернели. – Вы знаете водопроводную систему этого дома?
– В каком смысле?
– Ну я имею в виду, городской ли у вас водопровод, или вы пользуетесь собственным источником? Если воду подает город, то нужно звонить в коммунальные службы, а если пробурена скважина, то должен быть насос.
– Странное дело, но я не знаю.
– Ну а канализация – она муниципальная?
– Здесь вы меня тоже застали врасплох.
– Если воду подает насос, то его можно выключить. Я спущусь в подвал. Нет ли фонарика?
– Я с вами! Я хорошо знаю дом! – сказала Шула.
В своем свободно намотанном сари, едва не роняя сандалии с торопливых ног, она побежала за профессором вниз по лестнице.
– Ведра есть? – спросил Заммлер Уоллеса. – Потолки могут обрушиться.
– Не беспокойтесь о потолках. Дом застрахован.
– И тем не менее…
Заммлер спустился. Под кухонной раковиной и в кладовке были желтые пластиковые ведра. Он взял их и снова взобрался на чердак, ощущая на себе бремя типичных забот бедного родственника. Дом Грунеров ему, конечно, никогда не нравился. Он не мог чувствовать себя здесь непринужденно, потому что ел хлеб хозяина. Потом весь этот насыщенный комфорт, стены, увешанные жанровой живописью, мебель, заставленная дорогими безделушками – все это не имело под собой фундамента, кроме личности мистера Кроуза, обладателя розовобутонного рта, больших ноздрей, прически а-ля Оскар Уайльд, аккуратного пузца и надушенных пальцев. Элья как-то с горечью обмолвился о том, что в жизни своей не читал ничего более жестокого и циничного, чем его сметы. Нет, обмана в них не было. Просто Грунер не желал тянуться за теми выбившимися в люди трущобными мальчиками, в чьих пригородных герцогствах с немалой выгодой для себя работал мистер Кроуз. В общем, как ни мало нравился Заммлеру грунеровский дом, потоп – это было чересчур.
