Дня два или три мы не включали электричество. Данни в двух словах объяснила мне, что на самом деле была здесь не совсем «по праву». Просто у нее остались ключи еще с прошлого года. И «хозяйка» не в курсе, что Данни решила немного пожить в доме. Нужно будет еще объясниться с садовником, который ухаживал за парком и должен был появиться здесь со дня на день. Да, дом не был брошен, как мне сперва показалось. Прошло несколько дней. Садовник не удивился нам, когда пришел. Невысокий седеющий мужчина, в охотничьей куртке и вельветовых брюках. Данни ничего ему не объясняла, а он ни о чем не спрашивал. Напротив, даже сказал, что, если нам что-нибудь нужно, он может привезти. Несколько раз он возил нас, вместе с псом, за покупками в Шатонеф-ан-Тимерэ. И поближе, в Майбуа и Дампьер-сюр-Блеви. Эти названия дремали где-то в моей памяти, но не исчезли совсем. А вчера вечером они вышли на поверхность. За пару дней до того, как мы поехали в Фёйёз, Данни снова решила наведаться к той даме с улицы Виктора Гюго. Но когда я дошел с ней до нужного дома, она попросила, чтоб на этот раз я подождал не на заднем крыльце, с улицы Леонардо да Винчи, а в кафе неподалеку, на площади, потому что она не знала, сколько пробудет там. Я ждал ее около часа. В кафе она вошла бледная. Тут же заказала куантро и выпила его залпом — чтоб «встряхнуться», как она выразилась. Расплатилась она купюрой в пятьсот франков, которую вытащила из перевязанной красной бумажной лентой пачки. На пути сюда этой пачки у нее не было — мы едва наскребли на два билета.
Барбери. Этрельская мельница. Фрамбуазьер. Слова проступают, нетронутые, как тела тех молодоженов, найденных в горах, в глыбе льда, — прошли сотни лет, а они все так же молоды. Барбери. Так назывался тот дом. Я до сих пор вижу его симметричный белый фасад за листвой аллеи. Три года назад я ехал в поезде и листал газету, пробегая глазами объявления; их теперь куда меньше, чем было раньше, когда я переписывал их на страницы черного блокнота. Нет больше вакансий, ни объявлений о найме. Нет пропавших собак. Нет гадалок. Ни одного загадочного сообщения, вроде: «Мартина! Позвони нам. Мы с Ивоном и Хуанитой очень волнуемся». Но одно объявление привлекло мое внимание. «Продается старинный особняк. Эр-и-Луар. Поселок между Шатонеф и Брезоль. Парк. Пруды. Конюшни. Тел. 02–07—33—71–22, агентство Паккарди». Мне казалось, я узнал тот дом. Я переписал объявление в черный блокнот, на последнюю странице внизу, как заключение. Правда, конюшен я припомнить не мог.
Пруды там точно были — вернее, прудики, в которых плескался пес во время наших прогулок. На самом деле, так: Барбери — назывался весь поселок, а не только дом — в прежние времена он явно был господской усадьбой. Поблизости сохранились обломки старых стен, погребенные под вьюнком, останки старинной часовенки, и, кто знает, может, там были и конюшни. Однажды, выгуливая пса, — это он вывел нас на эти развалины, как те собаки, обученные искать трюфели, — мы представляли, как все здесь восстановим, точно были хозяевами. А может, и правда предки Данни владели этой землей, но она боялась признаться мне, что в ней течет дворянская кровь Барбери, и теперь она тайно посещала имение, принадлежавшее некогда ее роду. По крайней мере, мне нравилось так думать.
Там, в Барбери, я забыл рукопись примерно в сто страниц — черновик работы, которую я писал по заметкам из черного блокнота. Или скорее я оставил ее в гостиной на столе, где работал, рассчитывая продолжить, когда вернемся через неделю. Но мы больше не вернулись в тот дом, так что и рукопись, и пес остались там навсегда.
Все эти годы я то и дело думал о рукописи, надеясь все же найти ее, как мы находим где-нибудь засушенный цветок, четырехлистный клевер и прочие памятные нам вещи. Но где стоит тот самый загородный дом, я уже не знал. А штудировать страницы блокнота было лень, да и стоило вспомнить, сколько времени я потратил, чтоб отыскать в нем втиснутое крошечными буквами название деревни и телефон, как я начинал глядеть на блокнот с опаской.
Но я больше не боюсь его открывать — листая черный блокнот, я склоняюсь над своим прошлым. Этот оборот вызывает у меня улыбку. «Человек над своим прошлым»[4] — так называлась книга, которую я нашел в гостиной Барбери, на стеллаже возле окна. Но прошлое ли это? Нет, не о прошлом я говорю, а о моментах того вневременного, чистого бытия, которое я страница за страницей извлекаю из плоского и тусклого настоящего, чтоб заиграли в нем свет и тени. Сегодня день, идет дождь, и все тонет в серых тонах, люди, вещи, — и я с нетерпеньем жду ночи, когда у предметов прорежутся грани, проступят в контрасте света и тени.
В другой день я ехал на машине по ночному Парижу, и многочисленные фонари вдоль проспектов и в углах улиц завораживали меня отсветами и тенями, будто тайными сигналами, посланными мне. Нечто похожее чувствуешь, глядя с улицы на освещенное окно: ты будто и там, и не там. В комнате за стеклом никого нет, но горит оставленная кем-то лампа. Для меня никогда не было прошлого и настоящего. Все сливалось, как в той пустой комнате, где забытая лампа горит ночами напролет. Мне часто снится, как я нахожу рукопись. Как вхожу в гостиную, иду по черно-белому плиточному полу к стеллажу с книгами и роюсь на нижних полках. Или как кто-то пересылает мне ее почтой, но я не могу разобрать имя в графе «отправитель». И на посылке стоит тот год, когда мы с Данни ездили в загородный дом. Но меня не удивляет, что посылка шла так долго. Определенно, не существует ни прошлого, ни настоящего. По записям в черном блокноте я могу восстановить из той работы несколько глав, где говорилось о баронессе Бланш, о Мари-Анн Леруа, погибшей на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте 22 лет, о том, что представлял собой в годы Революции отель «Радзивиль», о Жанне Дюваль, о Тристане Корбьере и его друзьях: Рудольфе де Баттине и Эрминии Куччиани… Среди исписанных заметками страниц нет ни одной о XX веке, в котором я жил. Но стоит начать читать, как все те дни и ночи, когда я заполнял записями свой черный блокнот, оживают передо мной в красках, звуках, запахах. Судя по тому, что написано там об отеле «Радзивиль», он должен был напоминать отель «Юник» на улице Монпарнас: такое же сомнительное место. Мне теперь кажется, что и у Данни есть что-то общее с баронессой Бланш. Очень трудно было отыскать ее след, хотя пару раз она промелькнула на страницах дневника Казановы, который я читал тогда, да еще в отчетах полицейских инспекторов Людовика XV. Интересно, а они-то изменились с XVIII века? Однажды Дювельц и Жерар Марсиано шепотом сообщили мне, что отель «Юник» находится под прикрытием и одновременно под надзором одного инспектора из отдела нравов. И он наверняка тоже писал отчеты. А когда двадцать лет спустя Ланглэ передал мне ту папку, — я и правда очень удивился, что там есть что-то про меня, на что он улыбнулся: «Да-да, я следил за вами, только „издалека“», — среди прочих бумаг в ней нашелся детальный отчет о Данни, не уступавший по части подробностей тем, какие писали пару веков назад о баронессе Бланш.
В сущности, я не жалею, что потерял тогда рукопись. Если б она не пропала, я бы не сел писать эти строки. Время исчезло, и все теперь заново: в руке у меня все та же ручка, и снова я заполняю листы своим почерком, то и дело поглядывая в черный блокнот. Мне понадобилась почти вся моя жизнь, чтоб вернуться к тому, с чего начинал.
Прошлой ночью мне снова приснилось, что я иду на почту. Подав в окошко извещение на свое имя, я получаю бандероль и уже заранее знаю, что внутри. Но на этот раз мне удается прочесть имя «отправителя»: мадам Дорм. Барбери. Фёйёз. Эр-и-Луар. А на почтовой бумаге штамп: 1966 год. Пакет я вскрываю уже на улице, и внутри действительно рукопись. Я и забыл, что писал тогда на клетчатых листах, вырванных из блоков с рыжей обложкой фирмы «Rhodia». Чернила были холодного, голубого цвета, и это я тоже забыл. Девяносто девять страниц, последняя исписана не до конца. Почерк убористый, много помарок.
Я иду, никуда не сворачивая, и крепко держу рукопись под мышкой, боясь потерять. Летний вечер. Я иду все прямо по улице Конвента, в сторону больницы Бусико, ее темного фасада и железной ограды.
Проснувшись, я вспомнил, что именно в это отделение почты я часто ходил с Данни за компанию. Туда ей присылали письма. Я спросил, зачем она просит писать до востребования, в отделение на улице Конвента. Она ответила, что какое-то время жила неподалеку, а с тех пор постоянного места жительства у нее нет.
Писем она получала мало. Каждый раз это было одно-единственное письмо. Потом мы заходили в кафе у самого метро, на перекрестке с проспектом Феликса Фора, и она читала его при мне. Потом складывала и опускала в карман пальто. Когда мы сидели так в первый раз, она сказала: «Это от родственника из глубинки».
Мне казалось, она жалеет, что переехала отсюда. Как я понял с ее слов, — хотя порой она противоречила сама себе, видимо, не сохранив в памяти четкой хронологии событий, — здесь было первое ее пристанище по приезде в Париж. Она прожила тут недолго. Пару месяцев. Я чувствовал, что она нарочно не говорит, из какого города и края она приехала. В другой раз она сказала: «Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Эта фраза, видимо, так поразила меня, что я записал ее в черный блокнот. Такие точные сведения о себе она сообщала крайне редко. Это было в тот день, когда мы поехали на почту позже обычного. Уже темнело, и мы едва успели до закрытия. Потом мы сели в кафе, и официант, который, наверное, помнил ее еще с тех времен, когда она жила неподалеку, молча подал ей бокал куантро. Дочитав, она сунула письмо в карман.
