Сзади мчатся еще двое из тех, что были со мной. Подбегая, они не ложатся, они плюхаются на землю и только потом внимательно оглядываются.
— Пэтру Гэрлич?
Солдат напряженно смотрит вокруг.
— Не знаю, кажется, он остался там... Пэтру, сын Марии...
И они объясняют нам: они поняли, что мы бежим, спустя секунду бросились следом; и тут увидели, что снаряд оторвал голову Пэтру, сыну Марии...
— ... и он так, без головы, бежал за нами, господин младший лейтенант.
— Пробежал шагов пять-шесть, упал на колени и свалился.
Люди крестятся: «... мама... ма...» Если это им не привиделось, значит, свистящий меч отыскал свою жертву. И солдат, который рассказывал, начинает все сначала, словно желая убедить самого себя:
— Да, да, сын Марии...
— Теперь нас человек двенадцать.
— Пошли, здесь смертная западня.
— Убьют без боя.
Но у нас все же не хватает смелости пройти через заградительный огонь. Если бы вражеская артиллерия била по полю, невидимому тем, кто ведет огонь, по расчету на бумаге, решиться, кажется, было бы легче. Это было бы похоже на лотерею, где у тебя есть хотя бы крошечный шанс, и стоит рискнуть. Но здесь обстрел ведется людьми, которые выследили нас, как жалких козявок. Воля их непоколебима, рука не дрогнет, глаз спокойно выберет цель, потому что им нечего бояться, наша артиллерия не тревожит их, они — как машинисты на паровозе, привычно возятся со своими колесиками и рычагами.
И все же стоять здесь больше нельзя... Новый залп, новые громовые раскаты (потому что они не стреляют, пока никого не видно, но пушка ждет, уже наведенная, когда же мы пустимся в бегство).
И все-таки мы добираемся до села, встретив по дороге еще несколько человек из взвода. Сейчас, вероятно, полдень. Значит, мы почти три часа находились под бешеным артиллерийским огнем.
В селе словно смотр военных призраков.
Тудор Попеску со своим взводом стоит у крестьянского дома.
— Ну, брат, с каких пор я тебя тут жду...
Я застываю от удивления: все удирают, а он ждет под летящими снарядами, несущими смерть.
— Не мог же я бросить тебя одного. Чего там... Эти, из полка, — просто скоты... Как можно оставить человека с сорока душами один на один с врагом, идущим в атаку....
Я не заключаю его в объятия, не жму ему руку, только по-идиотски улыбаюсь.
Умываюсь у колодца. Мои люди ладонями стирают с лиц грязь, смешанную с копотью.
— А полк, батальон? Где они?
— Полк? Черт его знает... Должно быть, часах в трех марша отсюда. Он ушел сразу же, еще на заре. Рота? Тоже, наверное, километрах в десяти. И, обращаясь к своим людям: — Ну пошли, бедолаги... Зовите и тех, что сидят в погребе.
Между жалкими, осевшими домами открывается что-то вроде перекрестка.
— Пойдем по этой дороге, направо?
— Какая там дорога, парень? Там немцы.
— А там?
— Там тоже немцы. Надо идти вверх по холму, туда ушел наш полк.
У меня такое ощущение, словно над нами сомкнулись воды.
Мы поднимаемся по обрывистой, неглубокой, поросшей кустарником ложбине вверх.
Обстрел, в селе совсем незаметный, начинается с новой силой. Но теперь положение изменилось.
Ложбина довольно извилистая. Когда она идет вверх по прямой, немцы просматривают ее до самого дна и спрятаться нам негде... Но когда заворачивает налево или направо, то уходит из их поля зрения и дает нам верное убежище. Значит, нам нужно пройти три или четыре простреливаемых участка, за которыми они внимательно следят. За какой-то час мы минуем и эти два километра, время от времени поневоле вступая в безумную игру со смертью. Раза два колеблемся на развилках, не зная, куда идти.
Но вдруг находим наколотые на прутики записки: «Направо. Оришан».
Позже, проявив необъяснимую недогадливость, я спросил у него, зачем он их подписывал, и он убедительно объяснил: «Чтобы вы не подумали, что это немецкая ловушка». Наверху большое плоскогорье, шоссе, села. Знакомый, привычный вид, русло протекающего там Сэсэша — обрывистое, капризное.
Тут мы встречаем Оришана... Он составил из отставших арьергард и ждет нас.
Подходит, длинное выбритое лицо его освещается улыбкой.
— Выбрался, значит?
— А я-то думал, что тебя смешало с землей еще тогда, у фургонов.
— Бывает, что и повезет. . вот и сапоги заработал. Он слабо улыбается. Ну как тебе немецкая артиллерия?
— Н-да, признаться...
Я падаю на землю, вконец измотанный. Времени, наверное, час или два пополудни. Тепло, светит солнце, воздух какой-то белесый. Мои люди толпятся вокруг... Я считаю их... Не хватает всего человек шестнадцати, вместе с теми, которые, может быть, заблудились. Это «всего» относится к тому ужасу, через который мы прошли, и к безумному расточительству немецкой артиллерии.
— Думитру, поесть что-нибудь найдется?
— Найдется, господин младший лейтенант... яйца и шикалад из тех телег.
И он спокойно роется в своем холщовом мешке.
— Плащ не выбросил?
— Куда ж я его выброшу, господин младший лейтенант? Ведь скоро дожди пойдут... А такого и у господина майора нет.
Думитру высок, лопоух, губаст и практичен.
Я лежу на земле, измученный, несчастный. Этот бесконечный обстрел исчерпал все мои душевные силы. Говорю медленно и лишь тогда, когда это совершенно необходимо... Чувствую, что смертельно бледен, и, проведя рукой по щекам, убеждаюсь, что оброс бородой, как мертвец.
Растянувшись в придорожной канаве, я прежде всего спрашиваю себя, не слишком ли меня ошеломил заградительный огонь? И задаю себе вопрос, который ни на минуту не оставлял меня во время войны, а сейчас мучает особенно сильно: достойнее ли вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой.
Если бы немцы пошли в наступление, они захватили бы меня без боя, так как совершенно очевидно, что я не в силах был им противостоять. Впрочем, кем мне было командовать: возле меня и было-то всего человек семь. Этот вопрос преследовал меня и раньше, в другой, параллельной этой, жизни, примерно с последнего класса гимназии: не ниже ли я других, моих сверстников? Как они вели бы себя на моем месте?
Тудор Попеску дымит желтоватым окурком, ловко зажав его между указательным и большим пальцем. Вид у него отсутствующий, эта поросшая пучками травы придорожная канава и его наводит на размышления. Почему он остался меня ждать? Я знаю, что из-за нескольких моих авантюр товарищи смотрят на меня с известным восхищением, а из-за моего дружелюбия питают ко мне поистине братскую любовь. Почему я, считающий, что привязан к своим солдатам, не подобрал раненых, оставшихся там, на склоне? Да, я отступал последним, наверное, даже в своем взводе, но я этого не знал, да и сейчас не знаю точно. Артиллерия не обстреливала село, и Попеску не прошел через испытания, через которые прошел я, это верно, и все же, может быть, я должен был остаться и подобрать раненых... Но куда их девать... как нести, когда наши войска уже в десяти километрах...
И еще одна навязчивая идея, с корнями еще более глубокими.
Не принадлежу ли я к низшему разряду людей? Что я сделал бы, если бы мне пришлось сражаться на Сомме или под Верденом, под ураганом снарядов, когда стреляют сразу тысячи пушек?
К этому дню, в самом деле самому ужасному для меня и по своим последствиям, и по моим воспоминаниям о нем (девять лет подряд я переживал его во сне вновь и вновь, просыпаясь на заре обессиленный и в поту), я постоянно возвращался даже после войны, как убийца на место преступления. Я колебался, печатать ли эти заметки, все из-за того же, я много читал — исследования о войне и воспоминания солдат, — сравнивал и теперь, думаю, могу наконец сделать вывод. Каждый на моем месте пережил бы такую растерянность. Позднее я выдерживал артиллерийские налеты намного более страшные, тысячи снарядов всех калибров, разбивавшие траншеи и убежища, например, в Ойтузе. Но это была слепая стрельба, то есть наблюдатели не видели своих жертв непосредственно и поодиночке; правда, и тогда огонь выверялся аэропланами, но мы были более или менее укрыты в убежищах или не обязаны были отвечать. А книги, как мне кажется, почти все подтвердили мою правоту. В повести Ремарка Боймер никогда не остается самим собой под обстрелом более чем двух батарей. Когда они лежат на кладбище (как мы на Унгуряну, позднее, во вторую половину кампании), «шквал» огня обрушивается, на соседний лес, «тени мечутся, как безумные», а «град» снарядов, падающий на кладбище, показан очень неясно. Во всяком случае, все охвачены ужасом, все словно обезумели. Остальные пережидали большинство бомбардировок в бетонированных убежищах. «Это одна из немногих глубоких галерей, которая выдерживает». Но особенно убедительными показались мне записи одного офицера; по словам полковника Ф. Гренье, который перевел его книгу в 1930 году для серии «Мемуары, исследования и документы, которые могут пригодиться для истории мировой войны», это был образцовый немецкий офицер-герой, участник великой войны. Речь идет о «Стальных ураганах» лейтенанта Е. Юнгера, который ушел на войну простым солдатом-добровольцем, пробыв все четыре года на Западном фронте, стал командиром роты, был четырнадцать раз ранен, награжден Железным крестом I класса, орденом дома Гогенцоллернов и высшим германским орденом «За заслуги», ему неоднократно объявляли благодарность за героизм в приказе по дивизии. Повсюду в его книге ощущается ужас перед обстрелом, если он не прятался в бетонированном убежище или не закапывался глубоко в землю. Вот несколько цитат из французского издания:
