«Мы обмениваемся веселыми шутками, но вдруг их прерывает вопль, пронизывающий нас ужасом до мозга костей. В двадцати метрах (подчеркнуто, как и всюду, автором настоящей книги) за нами взлетают в воздух фонтаны земли... Мы испуганно и пристально смотрим на них, всем телом прижавшись к земле с убийственным чувством полной беспомощности. Удар следует за ударом.
Обезумевшие от вспышек молний, мы мчимся куда глаза глядят, перебегая от дерева к дереву, ища убежища, кружа вокруг толстых стволов, как загнанная дичь. Снаряды падают не переставая. Мои нервы сдают. Не видя уже никого и ничего... я бегу как сумасшедший, топча все и вся» (с. 37 — 38).
В другом месте он говорит, что, «застигнутый артиллерией вне убежища, ты как мышь, угодившая в ловушку».
«... Я испытал в Души две сильных бомбежки. Одна застала нас во время доклада, который майор Яроцкий читал офицерам, собравшимся в саду. Несмотря на явную опасность, это было невыносимо комично: видеть, как собрание рассыпается, как офицеры с невероятной быстротой мчатся среди деревьев и молниеносно исчезают во всевозможных убежищах» (с. 80).
В другом месте: «Обессиленные люди кидались в выбоины на сильно обстреливаемой дороге. Не больше чем в пяти метрах от лейтенанта Фогеля и от меня, за нашей спиной снаряд среднего калибра ударил по склону (их скрывал другой берег. — Примеч. пер.) и засыпал нас землей: смертельная дрожь пробежала у нас по спине» (с. 94).
Но особенно важно следующее описание, в связи с которым он говорит, что это были «несомненно, самые ужасные часы за всю войну»: «Часам к четырем пополудни начался обстрел шрапнелью, очень неприятный. Снаряды падали прямо на дорогу (они укрылись в придорожной канаве. — Примеч. пер.). Мне стало ясно, что французские летчики обнаружили новую линию обороны и что нам предстоят отвратительные часы.
В самом деле начался сразу же сильный обстрел орудиями всех калибров. Тесня друг друга, мы набились в канаву справа по шоссе до отказа плотно. Пламя огня металось у нас перед глазами, ветки и комья земли обрушивались на нас сверху. Слева от меня вспыхнула молния, оставляя за собой облако белого удушливого пара. Я подполз к своему соседу. Он не двигался. Кровь вытекала из множества ранок от мелких зазубренных осколков. Подальше, справа, тоже было много убитых.
Через полчаса тишина восстановилась. Мы принялись судорожно рыть глубокие ямы, чтобы, по крайней мере, укрыться от осколков, если начнется новая буря. Наши лопаты наткнулись на винтовки, обмундирование и обоймы патронов, оставшиеся от кампании 1914 года; значит, кровь омывает эту землю не впервые.
Под вечер нам выдали еще хорошую порцию. Я скрючился возле Киуса в яме, в которой можно было сидеть и которая стоила нам немало мозолей на ладонях. Под непрерывными взрывами земля качалась, как борт корабля. Всеми покинутые, мы ждали смерти.
Надвинув на лоб стальные каски, мы грызли свои трубки и не отрывали глаз от шоссе; рикошетом отлетающие от камней пули выбивали искры. Чтобы набраться храбрости, я начал философствовать, и это меня успокоило. Самые неподходящие мысли приходили мне в голову. Память бойко воспроизводила плохой французский роман «Орел Сьерры», который случайно попал мне в руки в Камбрэ.
Я несколько раз пробормотал афоризм Ариосто: «Великое сердце не дрогнет перед смертью, когда бы она на пришла, лишь бы была славной».
Это звучало немного странно, но именно поэтому подбодрило меня. Когда вой снаряда давал ушам короткую передышку, я слышал возле себя отрывки прекрасной песни «черного кита Аскалона». Казалось, что мой друг Киус пьян. Каждый успокаивает свои нервы, как может.
В конце бомбежки большой осколок задел мне руку. Киус посветил фонариком, и мы убедились, что это всего лишь царапина.
Часы, пережитые нами, были, несомненно, самыми ужасными за всю войну.
Скорчившись в яме, наедине с самим собой, ты чувствуешь себя подверженным слепой воле уничтожения, слепой и неумолимой. Ты с ужасом понимаешь, что весь твой ум, все способности и интеллектуальная одаренность стали вдруг чем-то ненужным и смешным. И в то время как ты констатируешь этот факт, кусок железа, призванный тебя уничтожить, может быть, уже начал свой свистящий полет. Вся сила страдания сосредоточивается в ушах. Среди тысячи звуков пытаешься различить тот, который несет смерть».
И последний пример:
«И вот высоко в воздухе вдруг снова раздается шипение; у каждого одно и то же жуткое впечатление: сюда! Ужасный оглушительный грохот — снаряд попал прямо в нас.
Я поднимаюсь в полубеспамятстве... Не скрываю, что сначала, так же как и другие, на мгновение застываю от ужаса, потом делаю прыжок и мчусь в ночь, куда глаза глядят. И лишь упав вниз головой в маленькую воронку, наконец понимаю, что произошло... Ничего не слышать, ничего не видеть! Уйти далеко-далеко, исчезнуть под землей! И все же какой-то другой голос раздается во мне: «Стой, парень, ведь ты командуешь ротой!» (потом он пришел в себя, так как это был всего лишь один снаряд. — Примеч. пер.). Пришлось оставить этих несчастных на единственного санитара, который еще был жив. Мне нужно было вывести из опасной (!) зоны небольшую кучку верных, собравшихся возле меня. Полчаса тому назад я стоял во главе прекрасной роты в полном боевом составе, а теперь блуждал в лабиринте траншей с несколькими солдатами, окончательно упавшими духом... Я бросился на землю и зарыдал, а люди насупившись ждали, обступив меня».
«Стальные ураганы» — все же книга человека, настроенного воинственно. Но я думаю, что многие мужественные поступки автора не так уж необычны, особенно для румынского фронта; во всяком случае, могу сравнить их все, может быть, за исключением одной ночной атаки, с поведением Корабу или, скажем, Оришана... Но приведу одну цитату и из «Свидетелей» Жана Нортона Крю — книга, придавшей мне смелости опубликовать эти давно написанные заметки, которые, кстати, я намеревался посвятить ему. Этот автор, сражавшийся на французском фронте, отрицает, что в мировой войне были сцены патетического героизма, но показывает, что не было также и гор трупов или рек крови, которые считает порождением дурного вкуса авторов сенсационных романов о войне: «Я видел мало крови при Вердене и в других местах».
Вывод он излагает в самом начале: «Между двумя армиями, двумя дивизиями может быть сражение; между двумя более мелкими группами и между отдельными индивидами сражение может быть лишь в самых исключительных случаях, причем почти всегда один бьет; а другой может лишь согнуться и получить удары. Например, немецкая окопная артиллерия бьет по французской пехоте, та не может даже и мечтать о том, чтобы ответить, ее ружья, гранаты и пулеметы бессильны против пушек; ей остается лишь укрыться, если это возможно, и пассивно пережидать атаку. Но если французская походная артиллерия засекла местонахождение вражеских «пушчонок», она может дать им жестокий урок, а они не смогут даже ответить. Вражеская тяжелая артиллерия может «навалиться» на французские семидесятипятимиллиметровые и, если хорошо знает их позиции, спокойно их уничтожить. Могут вмешаться также крупнокалиберная артиллерия, бомбардировщики, истребители; и каждый раз с одной стороны будет палач, а с другой — безответная жертва, особенно если у этого палача имеются точные данные. В хорошо подготовленной атаке борьба между двумя пехотными единицами также не равна: одна уже сильно потрепана, отрезана от резервов, два-три дня не видела воды, изнурена постоянными атаками, сидит в полуразрушенных, обвалившихся окопах, в то время как другая нападает на нее свеженькая, только вчера подошедшая, хорошо накормленная, уверенная в себе. «Защита иллюзорна, сдача неминуема, если вы вовремя не обратились в бегство» (с. 27). Я думаю, что эти слова, в свете которых можно составить диаграмму всей румынской войны, следует выучить наизусть всем, на кого еще падет когда-нибудь миссия руководить румынской армией. (Примеч. автора.)
Означает ли это расовую неполноценность?
Разве они состоят не из той же плоти, не из тех же нервов, что и мы? И что у них за душа, если они могут вынести такое?
И в самом ли деле существует избранная раса, раса людей, которые способны на то, на что не способны мы? Но тогда я должен сделать соответствующие выводы, пересмотреть всю историю моего народа, выяснить все его будущие отношения, его планы на будущее, которые следует соотнести с его скромными возможностями.
Я не верил ни во что, даже в Бога... И этот день, показав мне ограниченность моей воли и индивидуальности по сравнению с другими, обнаружил мою жалкую неполноценность. Достаточно было появиться немцам... огню двух батарей...
И все же солнце стоит высоко в небе и друзья меня ждут... целая рота, сколоченная заботами Оришана, наша рота, созданная им на нашу ответственность, из ничего — как дом, как статуя, как сад, насаженный собственными руками, она придает нам гордости, и мы чуть ли не радуемся, что отстали. Мы выстроили по всем правилам сто с чем-то человек, которых принесли в дар своей родине, оставили позади небольшой арьергард и двинулись вперед.
