Я не верил ни во что, даже в Бога... И этот день, показав мне ограниченность моей воли и индивидуальности по сравнению с другими, обнаружил мою жалкую неполноценность. Достаточно было появиться немцам... огню двух батарей...
И все же солнце стоит высоко в небе и друзья меня ждут... целая рота, сколоченная заботами Оришана, наша рота, созданная им на нашу ответственность, из ничего — как дом, как статуя, как сад, насаженный собственными руками, она придает нам гордости, и мы чуть ли не радуемся, что отстали. Мы выстроили по всем правилам сто с чем-то человек, которых принесли в дар своей родине, оставили позади небольшой арьергард и двинулись вперед.
12. Wer kann Rumänien retten[40]?
Лишь наткнувшись на медленно догорающий мост, пройдя несколько опустевших сел и увидев другой горящий мост, мы понимаем, что происходит на самом деле. Оришан горько усмехается, когда мы идем в обход, ища брода:
— Они не надеются вернуться.
То и дело оглядываясь, прислушиваясь к тому, что творится позади, после тридцати километров изнуряющего марша под вечер мы догоняем на окраине Надь-Вароша батальон, который с равнодушием механизма преподносит нам сюрприз: мы остаемся на передовой. Я так измучен, так плохо владею собой, что с трудом удерживаюсь, чтобы не заорать от бешенства.
Капитан, снисходительный и женоподобный, дружески меня утешает, удивляясь (как крестьянин, который намеревался бросить собаку в городе и вдруг находит ее возле своего дома, под передком телеги), но и искренне радуясь тому, что я вернулся из долины, где он меня бросил. Кстати, одна рота, ушедшая намного раньше моей, обстрелянная артиллерией, разбрелась, затерялась, и о ней до сих пор ничего не слышно.
— Братец, Георгидиу, подожди, господин майор пошел к командующему, он объяснит, что наша часть измотана.
Ответ приходит лишь на заре, и мы идем квартироваться в село, где находим чуть ли не целый армейский корпус или, по крайней мере, дивизию, в самом невероятном беспорядке.
После того как мы с трудом находим конюшни и две комнаты, в которых можно отдохнуть, нас целый день вызывают в полк для получения административных распоряжений, для оформления документов. Мне дают первые письма, пришедшие с родины. На одном конверте крупный, с наклоном почерк моей жены. Я кладу его, как и другой, от мамы, в карман френча, не читая. После большого перерыва мы впервые встречаем полковые службы, и у нас целый день занимает заполнение различных бланков, писание отчетов, объяснений. Мы не получали офицерское жалованье и должны получить его и расписаться в ведомости. Посылаю деньги, с которыми мне нечего делать, по двум известным адресам, без особой надежды на их доставку. Думитру приносит известие, что мой походный сундучок взломан.. . или сломан.. . короче, пуст. У нас осталось лишь то, что на нас надето.
Идем по дороге к центру лагеря, Оришан шепчет подавленно:
— Wer kann Rumänien retten?
— Что ты хочешь сказать?
— Я дважды прочитал газеты. Мы проигрываем войну.
— Что же тут можно поделать?
— Двадцать пять тысяч пленных у Туртукайи.
— Нашим генералам незнаком простейший тактический принцип: плохо начавшееся сражение не следует продолжать, а надо завязывать другое, как Жоффр на Марне.
Митикэ Рэдулеску возмущен.
— Неужели вы верите всем этим глупостям про Туртукайю? — Он багровеет от гнева. — Верите всем немецким выдумкам?.. — И уходит, почти демонстративно повернувшись к нам спиной.
Оришан долго смотрит ему вслед, потом берет меня за локоть:
— Ты думаешь, порядочные люди там, дома, сколько бы их ни осталось, знают, как ведется румынская война? Понимают, что немцы дойдут до Бухареста?
— Может быть, да... Может быть, нет. Он смотрит на меня тяжелым взглядом...
— Послушай, Георгидиу, один из нас, а может быть, и оба, должны поехать в Бухарест... Нужно найти там людей, которые захотят нас выслушать, пока еще не поздно.
— Как же, отсюда уедешь... Он подходит ко мне вплотную:
— Я говорил с Димиу. Может быть, отыщется какое-нибудь поручение. Говорят, нужно будет послать одного офицера, чтобы он доставил транспорт из тылового эшелона.
Я горько усмехаюсь.
— Поедет, конечно, адъютант полка или еще кто-нибудь...
— Майор Димиу сделает так, чтобы это был один из нас.
— Но что, по-твоему, можно сделать там?
— Поговорить с каким-нибудь влиятельным членом парламента, который раскроет глаза всем остальным.
Я сорвал с дерева ветку и считаю на ней листья.
— Послушай, Оришан, если мы попадем туда, нам останется одно-единственное средство: револьверы. Хватит у тебя на это смелости? Если хочешь, давай дезертируем... В состоянии ты это сделать?
Он задумывается.
— Это слишком сложно...: — Тогда будь что будет.
После обеда я сплю часа два и, проснувшись, вспоминаю о письмах. Мама сообщает, что дома все в порядке и умоляет: «Штефан, дорогой, молись богу каждый вечер, он наша единственная надежда... будь благоразумным. Веди себя, как все остальные». Бедная мама, как, по ее мнению, ведут себя «все остальные». Жена на длинном листе сиреневой бумаги благодарит меня за дарственную. «Это был настоящий сюрприз, меня удивило... что ты там, на войне, думаешь обо мне... Еще раз благодарю тебя за то, что ты так мило повел себя в этом деле, и очень жалею, что в последний раз мы расстались немного холодно. После твоего отъезда я очень грустила и на третий день уехала из Кымпулунга. Одна . . со служанкой... мы едва нашли места в поезде. Здесь все в порядке. Пиши мне как можно больше. Напиши, куда ты положил ключ от американского письменного стола, где документы... Вчера я была у мамы, ведь я целыми днями одна... Целую тебя, напиши, как ты себя чувствуешь. Это правда, что вы все время наступаете? Здесь все этому очень рады».
Ключ от стола, документы, я повел себя так мило... Что мне до всего этого?.. У них там есть «завтра». Но что они знают о том, что представляло собой «вчера» в селе Сэсэуш? Фраза «ведь я целыми днями одна» вызывает у меня улыбку, не потому, что я узнаю ее такую привычную и почти машинальную ложь, а потому, что вспоминаю, сколько я страдал из-за нее. Теперь все это словно осталось на другом берегу, и нас едва связывает тоненькая нить случайной мысли.
Единственный вопрос волнует меня — со стороны, как любителя живописи: «Как выглядит этот мир сейчас, когда армия ведет войну? Какова атмосфера на улицах, в ресторанах, как они разговаривают за обедом? Я отдал бы все что угодно, чтобы увидеть сейчас хотя бы один экземпляр большой утренней газеты, прочитать, каким шрифтом? под какими заголовками? идут сообщения о войне.
— Спишь, Георгидиу? — спрашивает меня с соседней кровати Тудор.
— Сплю ... вернее, спал ... Сейчас читаю письма из дому...
— Пошли поглядим коней Корабу.
Соседняя конюшня, в которой капитан Корабу держит четырех коней, свою военную добычу, превратилась в место офицерских свиданий.
— Вот этот — из конюшен Эстергази, — с гордостью показывает новый владелец на рыжего коня, в белых чулках, сухощавого, нервного, как скаковой жеребец. — Я забрал его у одного графа.
Чтобы пополнить свою конскую коллекцию, Корабу подстраивал гусарским патрулям самые хитрые ловушки. Впрочем, захватил он только трех, четвертого выбрал на попавшемся ему по пути конном заводе и оплатил, при специально приведенных свидетелях, полновесной монетой. Мы любуемся четырьмя стройными жеребцами, игривыми, как струи источника, равнодушно, как картинкой.
— И что вы будете с ними делать, господин капитан? Он искренне удивлен.
— Как это, что делать? Ведь в мирное время один такой конь стоит годового жалованья.
— Конечно, майору лошади необходимы, — думая, что дополняет его мысль, шутливо подхватывает лейтенант-снабженец.
Но капитан отвечает довольно-таки сухо:
— Майорами станете вы, интендантские воры ... А у меня будет завод скаковых лошадей.
— Почему воры, господин капитан, почему вы обзываете нас ворами?
— Поглядите-ка на него, — с презрением кивает в его сторону капитан, поглаживая шелковистую гриву рыжего. — Посылают они нам пищу или не посылают, она все равно заносится в ведомость. Да и тогда, когда посылают, грабят крестьянские дворы, а потом приписывают, да еще с надбавкой.
Мы все смеемся, смеется фальшиво и лейтенант, но до нас и в самом деле дошли слухи, что служащие интендантства составили себе и переслали домой — уверенные, как всегда, что выйдут сухими из воды, — целые состояния.
Желая все сгладить, лейтенант приглашает нас на дивизионный склад и угощает папиросами и хорошим бутылочным вином. По дороге я разговариваю с Оришаном и Тудором Попеску.
— Лейтенанта я понимаю, он знает, что вернется, но Корабу?
— Да, это странно ... такая уверенность.
Корабу внушает мне какой-то тихий ужас, как больной, который в отличие от всех окружающих, не знает, что впечатление испытываемого им благополучия и довольства — лишь признак приближающейся агонии, и строит планы на летние каникулы.
