Бардюков быстро пролистал заключения медицинских экспертов, которые были в каждой папке, окинул взглядом протоколы, написанные в милиции, и напутствовал молодого следователя:
— Особенно с ними не церемонься. Эти дела следователь должен щелкать, как семечки. Начинай с гуманного: «Расскажите, пожалуйста», — и кончай строгим: «Если не скажете правду, будем судить со всей строгостью закона!» Тут дело не в самих абортированных, а в тех гражданочках, которые отправляют на тот свет не одну несчастную. Ясно, кого вам нужно искать?
— Ясно, — нерешительно ответил Шадрин, который до сих пор никак не мог смириться с мыслью, что ему придется возиться с такой грязной «материей».
— Вот вам пять дел. В принципе все они одинаковые. Заключения судебно-медицинских экспертов есть на всех. Приступайте. Я поеду в Таганскую тюрьму, вернусь часа через три-четыре. Думаю, за это время вы войдете во вкус.
«Циник», — подумал Шадрин. — Ему хотелось, чтобы Бардюков скорее ушел. Но Бардюков, разминая папиросу и постукивая мундштуком по краю пепельницы, не уходил.
— Главное, продуманно ведите протокол допроса и не забудьте, чтобы росписи допрашиваемых стояли на каждой странице протокола. Привыкайте к этому с первых шагов. Это должно стать рефлексом.
Старший следователь был энергичный мужчина лет тридцати. На его широкоскулом монгольском лице не было ни одной морщинки, хотя в живых черных глазах уже затаилась печать жизненной умудренности. Если б Бардюков отпустил бороду и усы, он походил бы на татарина. Очевидно, где-то в далеко восходящем колене в славянскую кровь подмешалась струйка татаро-монгольской крови.
Оставшись один в маленьком прокуренном кабинете, Шадрин еще раз от начала и до конца прочитал показания гражданки Филипповой на дознании в отделении милиции. В графе «Год рождения» стоял 1930 год. «Всего двадцать лет», — подумал Шадрин. Пробежав глазами заключение судебно-медицинского эксперта, Дмитрий посмотрел на часы. Времени было десять. На этот час была вызвана гражданка Филиппова.
Это был первый самостоятельный допрос первого дня работы Шадрина. Он волновался.
Дмитрий поправил галстук и вышел из кабинета. В длинном полутемном коридоре, в который выходило несколько низеньких дверей нумерованных следовательских кабинетов, на скамейках сидели вызванные на допрос.
Окинув взглядом сидевших, Шадрин попытался угадать среди них Филиппову. Но молодых в коридоре было много.
— Гражданка Филиппова!
Со скамейки поспешно поднялась белокурая девушка с ярко накрашенными губами.
— Я Филиппова.
— Прошу вас.
Чувство смущения перед молодым следователем и обида за то, что ее уже вторично вызывают на допрос (а теперь даже не в милицию, а в прокуратуру), выразились на лице вошедшей так отчетливо, что Шадрин подумал: «Тебе неудобно, красавица, я это вижу. И главное, рассказывать обо всем ты сейчас будешь мужчине…»
— Ваш паспорт.
Филиппова подала паспорт и повестку.
Шадрин неторопливо выписал в протокол сведения из паспорта, откашлялся и, контролируя каждый свой жест, спросил:
— Ваша специальность?
— Официантка в кафе-мороженом.
— Замужем?
Блондинка смутилась.
— Официально нет.
— А фактически?
Девушка снова замялась, поправляя выкрашенные хной волосы.
Шадрин повторил вопрос.
— Я думаю, что это для вас… не так уж важно. Зачем вам моя личная жизнь? Если это нужно для дела, то могу сказать: мой жених сейчас уехал в длительную командировку на Дальний Восток. Как только приедет — мы сразу же распишемся, это уже решено.
— Тогда скажите, кто вас врачевал? — спросил Шадрин, пристально вглядываясь в лицо Филипповой, которая теперь заметно осмелела.
Накрашенные длинные ресницы девушки взметнулись вверх. Голубые глаза остановились на Шадрине.
— Вы о каком врачевании говорите?
— Я спрашиваю, кто делал аборт?
— Какой аборт?
— Тот самый, который вам сделали двадцать седьмого августа, когда вас без сознания, истекающую кровью доставили в институт имени Склифосовского!
Филиппова наивно и безмятежно улыбалась.
— Товарищ следователь, я уже второй раз отвечаю на этот вопрос: ничего подобного со мной не было.
— Что же это, по-вашему? Самопроизвольный выкидыш?
— Да! — тоном самой искренней чистосердечности ответила девушка, невинно глядя своими голубыми глазами в глаза следователю.
«Какая наглость!» — раздраженно подумал Дмитрий, дожидаясь, заговорит ли, наконец, в допрашиваемой совесть и отведет ли она от него свой кокетливый взгляд.
— При каких обстоятельствах?
Словно давно заученную роль, Филиппова принялась рассказывать, как две недели назад, вешая на карниз шторы, она случайно оступилась и упала со стола прямо на пол. Сразу же после падения с ней случились схватки, и она, с трудом дойдя до кровати, потеряла сознание. Очнулась в больнице.
— Кто в это время был из родных или знакомых дома?
— Никого.
— Где были родные?
— Неделю назад уехали на курорт, и я осталась одна.
— А зачем вы накануне этого дня брали отгул на работе? И причем — за свой счет?
Этот вопрос для допрашиваемой был неожиданным.
— А так просто… Устала очень… А потом хотела съездить к бабушке в деревню. Мама перед отъездом велела ее навестить.
Шадрин помолчал, потом, понимая, что одними уговорами отвечать на вопросы правдиво и искренне ничего не добьешься, суховатым и резким тоном обратился к Филипповой:
— Сказки, гражданочка, рассказывать хватит. Здесь не детский сад, а прокуратура. Отвечайте честно: кто вам делал аборт?
— Я вам уже сказала, что никто не делал, и вообще… вы меня не заставляйте признаваться в том, чего никогда не было.
— А это что? — Шадрин протянул Филипповой заключение медицинской экспертизы, заверенное печатью и скрепленное подписью специалиста. — Послушайте, что пишет ученый эксперт. «В ночь на двадцать восьмое августа гражданка Филиппова Раиса Алексеевна была доставлена в институт имени Склифосовского в бессознательном состоянии при большой потере крови, которая была вызвана тем, что… — И Шадрин до конца прочитал заключение медицинского эксперта.
Закончив, он сделал паузу.
— Что вы скажете на это?
Филиппова шмыгнула носом.
— Подумаешь — врачи!.. Что, вы думаете, врачи не ошибаются? Мою соседку лечили от гриппа, а она чуть не умерла от крупозного воспаления легких. Вот вам и врачи.
Шадрин встал. Весь запас материальных улик он исчерпал. Остались в распоряжении следователя только логика и то, что в учебниках по процессуальному праву и в наставлениях для молодых следователей называется «разъяснительной работой».
И он говорил… Говорил об опасности совершенного преступления, о гражданском долге, о чести женщины, о совести… Незаметно для себя он так увлекся, что даже встал из-за стола. И вдруг… Считая, что Филиппова уже давно повергнута его необоримой логикой, он с ужасом заметил, что допрашиваемая равнодушно, не слушая его, смотрит в окно и о чем-то думает. В эту минуту Шадрин был уверен — он это прочитал в ее рассеянном взгляде, — что она привыкла к его голосу, как люди привыкают к тиканью стенных ходиков.
— Вы меня слушаете? — почти шепотом спросил Шадрин.
— Да, да… — спохватившись, ответила девушка и принялась оправлять плиссированную юбку.
Шадрин пришел в замешательство. Не выяснив, кто врачевал эту недалекую, пустую и наивно-незлобивую женщину, дело заканчивать нельзя. Он не хотел, чтоб первый блин у него получился комом. Но как заставить ее говорить правду, пока не знал. Документ, который перед допросом был в его руках неопровержимым доказательством (заключение экспертизы) и, пожалуй, самым сильным мотивом для того, чтобы допрашиваемая говорила только правду, теперь начинал терять свою силу и остроту. Документу этому Филиппова не придала никакого значения.
Прошло еще минут пятнадцать, в течение которых следователь уже повторялся, а Филиппова даже несколько раз зевнула.
Шадриным постепенно начинало овладевать раздражение. Тупых и лживых людей он ненавидел вообще, а здесь, когда им сделан первый шаг в работе, когда, может быть, от этого начала будет зависеть все его будущее (нет, не карьера! Шадрин никогда не был карьеристом. Долг! Солдат… Атакующий солдат — вот что жило в нем в эти минуты и что двигало его волей, сердцем и разумом), — ложь этой маленькой и лукавой женщины поднимала в нем волну щемящего озлобления. И он подумал: «Эх ты, накрашенная тля! Пропустил бы я тебя через мясорубку такого допроса, за который ратовал когда-то Достоевский. Да нельзя. Не могу. Не имею права. Психологический нажим при расследовании в нашем уголовном процессе запрещен. А вся «разъяснительная работа», которую я вел с тобой битых полчаса, — для тебя, как мертвому припарки. Против этих «разъяснений» у тебя выработался иммунитет».
