замену рукам и ногам. В лучшем случае двигаться они будут ходульно, не живо. А вот Иэн – дело другое. Он по-прежнему свободно и естественно пользуется своими членами. Миру не удалось искалечить его.
Дейв Уилрайт вызывал еще больше восхищения, но куда меньше любви. Чувствовалось в нем что-то от духовной примадонны. Он был не то чтобы толстым, но обладал упитанностью дружелюбной свинки из детской сказки. В окопах 1917 года Дейву было нечто вроде видения Христа. После этого он явился к командиру и заявил, что отказывается убивать. Мне искренне жаль того офицера. Он оказался в ужасном положении: Дейва полагалось отдать под трибунал, его почти наверняка расстреляли бы как дезертира. Я так и видел, как командир, едва не плача, умоляет Дейва спасти себе жизнь, а Дейв очень строго упрекает его за такую мелочность. В конце концов Дейв уступил и пошел на компромисс: он со своим отрядом отправится в атаку, но только с разряженной винтовкой за плечом. И он не просто сдержал слово: спрыгивал в окопы к немцам и пожимал им руки. Немцы, должно быть, были в ужасе; наверняка решили, что Дейв использует против них дзюдо…
С тех пор Дейв действовал только агрессивно-ненасильственно. Ненасильственно разбирался он с бутлегерами [104], вооруженными грабителями, главарями подростковых банд: нагонял на них страху, так что они сами бросали ножи и револьверы и сдавались полиции, которая, в свою очередь, страдала от непрерывного духовного шантажа Дейва. Он женился на жизнерадостной лохматой девочке по имени Наоми, которая была намного младше его, и вместе они создали вокруг себя атмосферу добровольных и возвышенных лишений: даже стакан воды у них в доме принять и то было стыдно. Четверых детей они растили, ни на йоту не отступая от своих принципов, то есть постоянно ссорились с руководством школы.
На суде по делу о пьяном вождении Пола представлял – бесплатно – друг Дейва. Суд выглядел сущим анахронизмом, но откуда было властям знать, что они имеют дело уже с совершенно другим человеком, а не с тем, которого арестовали: духовным мутантом, отринувшим насилие, курение, принявшим целибат и пьющим исключительно чай вегетарианцем. Августус подбадривал нас лекцией о карме: мол, это даже хорошо, что последствия дурных поступков настигли Пола столь быстро, значит, ему уже все прощается.
– Что мне надеть? – стенал Пол.
Мы долго разрывались между свитером с синими джинсами и формальным черным костюмом со скромным галстуком. Если Пол отправится на суд в свитере и джинсах, рассуждали мы, то произведет впечатление человека неимущего, который не может позволить себе приличной одежды, а значит, к нему с самого начала отнесутся с предрассудками, как к потенциальному преступнику. Разве это не достойное поведение? Явившись на процесс в костюме, он произведет уже лучшее впечатление, как добропорядочный гражданин. Не будет ли это трусливо и низко? Нет, возразил я, напоминая то, чему учил Августус: нельзя никого провоцировать на несправедливое к тебе отношение. Поэтому джинсы со свитером – это жестокость к судье. Так мы решили в пользу костюма.
И когда Пол предстал перед судом – один, стройный и утонченный, в совершенстве владея собой, сверхъестественно молодой – и тихим ясным голосом признал себя виновным, это был, как я сказал ему потом, величайший поступок со времен Жанны д’Арк. Судья, видимо, решил точно так же, и Пола выпустили на поруки, наказав только штрафом.
Потом нам предстояло отобедать с Иэном Бенбери и его супругой Эллен. Они наизнанку вывернулись, стремясь показать Полу, что нисколечко не считают его членом криминальных кругов. Я уж решил, что это для него испытание непосильное, и когда мы вернулись ко мне на квартиру, я попытался облегчить ему душу, разразившись критикой:
– Нет, ну что за жутко скучные люди!
– А знаешь, милый, пока мы обедали, я размышлял о богатых старых ведьмах, с которыми играл в бридж в Каннах, и обо всех «королевах» в Эшториле. Они по-своему были столь же дурны. Если не хуже. Признаем же, почти все люди – зануды того или иного типа. Бенбери хотя бы того вида, к которому я не привык, и это делает их восхитительными.
Радикализм Пола вновь проявил себя, когда мы столкнулись со следующей проблемой: как ему быть с военной службой? Он уже встал на учет в призывном пункте как годный к строевой. Мы с Августусом не сомневались, что он изменит категорию, откажется от службы по убеждениям и его отправят работать в квакерский лесоводческий лагерь на территории Штатов; такая форма повинности официально разрешалась пацифистам. Однако Пол не уступал.
– Ты, Крис, другое дело. Ты уже был пацифистом, когда все это началось. Если мы ввяжемся в войну, а призывной возраст поднимут – ты отправляйся в лагерь. Тут без вопросов. А для меня единственный способ доказать искренность – получить повестку и только потом отказаться идти.
– Тогда ведь тебя отправят в тюрьму.
– Еще как отправят. Там мне и место.
Неделя ушла у нас с Августусом и Иэном на то, чтобы переубедить Пола, втолковать ему, что такая его позиция вовсе не обязательна. (Дейв Уилрайт участия в споре не принимал; наверняка решил, что Пол должен дать себя посадить.) Чем больше мы приводили аргументов, тем изворотливее отвергал их Пол, пока наконец диспут не превратился в некий кокетливый флирт, и я начал подозревать, что Пол попросту задирает нас. Так или иначе, в конце концов он сдался.
Однако дело это не уладило. Призывная комиссия, как и почти все призывные комиссии на Западном побережье, состояла из поистине злобных стариканов, которые стремились надеть форму на все юное поколение только потому, что оно юное. Пола они назвали уклонистом и стали насмехаться над его поводами не служить. И если бы Иэн не написал в комиссию письмо, в котором ручался за искренность Пола, его мотивов, наверное, так и не признали бы. Иэн был видным в округе пацифистом, и его слово уважали даже многие из тех, кто не одобрял подобных взглядов. На последнем слушании Пол, видимо, подвергся сильному унижению, хотя распространяться об этом не стал; да и негодования, похоже, не испытывал.
– Они вели себя почти так, как я и ждал, – только и молвил Пол. В подобных ситуациях он был и правда крут.
Как-то Пол признался мне, что у него восстановилась сексуальная потенция. Впервые заметив это во время медитации, он теперь стал жертвой бурных фантазий и снов. Вскоре он посреди ночи вошел ко мне в спальню, разбудил меня и сказал:
– Боюсь, я схожу с ума. Если не поговорю с тобой, то непременно выбегу на улицу и наброшусь на первое, что подвернется: мужчину, женщину, животное…
Мы решили купить еще кровать и поставили ее рядом с
