моей. Договорились, что отныне каждый из нас может разбудить другого в любой час и выговориться, пока «не станет легче».
Так я узнал все подробности любовной жизни Пола. Порой он заставлял меня хохотать в голос – как, например, когда поведал об одной американке в Швейцарии, приехавшей отдыхать с девятилетней дочерью; женщина сказала Полу, что боится оставлять ребенка наедине с ним. (Я так и вообразил, как он уговорами и угрозами вытягивает это признание!) После чего Пол прочел ей уничижительную лекцию о лицемерии доморощенных мамочек с широким кругозором, считающих, что сексуальная свобода хороша для всех, за исключением их родных деточек. Он говорил до тех пор, пока дама не расплакалась и, как он сам сказал, чуть ли «не молила взять ее ненавистную малявку».
– Веришь ли, Крис, на следующий день кроха поднялась на крышу, где я загорал, и сама совратила меня!
Однако чаще он описывал секс, отчего я так возбуждался, что просто не мог слушать. Половые акты эти по большей части совершались в спешке или под угрозой раскрытия: в поездах, такси, самолетах, нагишом на лыжной прогулке в снегу, в вечерних нарядах на балу в посольстве, в группах, толпах, на оргиях… Затем уже я, в свою очередь, предавался воспоминаниям, стараясь возбудить Пола не меньше, чем он меня, и не всегда придерживаясь истины. Тот почти доисторический день в однокомнатной квартире у Braut Вальдемара превратился в нечто изощренное, достойное пера маркиза де Сада. (При этом я чувствовал вину, извращая один из своих поистине невинных опытов; ощущал себя грязным старикашкой.)
Так мы лежали каждый у себя на кровати, разделенные какими-то футами, играя в нездоровую игру, перед которой почти нельзя было устоять и которую мне редко хватало решительности закончить первым. Именно Пол рано или поздно восклицал:
– Господи боже, кого ты обманываешь?! Не знаю, как ты, а я иду принять холодный душ.
Однако разговоры о сексе связывали нас, исключая Августуса. Я вполне признаю, что сам этому способствовал. Меньше любить Августуса я не стал, а вот Полом хотел владеть безраздельно. И когда Пол однажды сказал: «Слава богу, милый, с тобой поговорить об этом можно. Другие меня не поняли бы», – я согласился с ним; Августус, в конце концов, человек был пожилой, а Иэн и Дейв даже не пытались соблюдать целибат и не смогли бы вообразить наши муки. Такие искушения им и не снились. Пол, воспользовавшись случаем, стал преданно мне льстить. Затронул тему денег, успеха и известности, добавив: «Что остальным о них известно?!»
– Ты, Крис, единственный, кто все это бросил.
Я покраснел и молча согласился с ним.
Как-то утром, когда Пола не было дома, мне позвонили из конторы «Рейлуэй экспресс»; сказали, что Полу доставили некую картину. Я ответил, что тут, наверное, какая-то ошибка, и все рассказал Полу, когда тот вернулся от дантиста.
– О, ну конечно, это мой Пикассо, – буднично ответил он. – Долго же его везли. Картина хранилась в Нью-Йорке, и я послал за ней вскоре после того, как поселился у тебя. Она немного оживит обстановку.
Картина прибыла позднее тем же днем. Огромная – по крайней мере, для нашей квартиры, больше шести футов в длину и около четырех в ширину. Узкое и высокое полотно, изображающее огромную девочку за длинноногим столиком. У девочки было фиолетовое лицо, два носа, руки-крылья, как у птицы, и венец из бледных и ядовитых на вид цветов.
– Боже правый! – воскликнул я. – Да это и впрямь Пикассо!
– Конечно, голуба! Думаешь, стала бы твоя старая женушка возиться с репродукцией? Это мой последний и единственный сувенир из Европы. Я тебе не говорил о нем, хотел устроить сюрприз. Картину подарила мне контесса перед расставанием. Полотно висело у нее в спальне, мне нравилось просыпаться и смотреть на него… Знаешь, повесим-ка мы картину в нашей спальне. Какой смысл выставлять ее для простолюдинов? Все равно не поймут.
Действительно, Иэна с Дейвом Пикассо встревожил бы и даже потряс. Они сочли бы картину губительно легкомысленной, да и в целом неподобающей принятой нами простоте. (Дейв, как мне казалось, давно подозревал нас в легкомыслии.) А вот Августусу картину рано или поздно продемонстрировать пришлось бы; и я уже прямо видел слабую ироничную улыбку на его лице. Он давно сравнивал свой и наш образы жизни, и вердикт был не в нашу пользу. Конечно, Августус открыто наслаждался стряпней Пола, однако это не помешало ему тонко укорять нас, дескать, еда «уж больно хороша для его бедного старого желудка».
В доме Августуса ужин превращался в театральное представление: ты ощущал себя голодным бродягой, который ломится в приличное жилье в поисках еды. На кухню, служившую нейтральной территорией между владениями Августуса и старушек, дозволялось ступать только в определенные часы, да и малейший шум был под строжайшим запретом. В половине девятого, когда старушки шли на боковую (Пол говорил: «Спорим, они украдкой мотаются в город смотреть бурлескные представления»), Августус, глянув на часы, громким шепотом провозглашал:
– Уже можно! – и мы на цыпочках выходили в коридор.
На кухне, если верить Августусу, табу действовало больше, чем в самом суеверном племени с какого-нибудь тихоокеанского острова. Он показал нам сакральную полку, на которой старушки хранили полезный хлеб и привезенный из Англии мармелад; блюдце с маслом в холодильнике (не брать даже под страхом голодной смерти!), стул (не садиться!) и наборы ножей, вилок, ложек и тарелок (не пользоваться!). Вздумаешь глотнуть из бутылки с минералкой – и тебя постигнет слоновья болезнь или третичный сифилис. Старушки несомненно были рачительны, те еще собственницы, но Августус представлял их нам как этаких демонических стражей. Стоило же назвать их Добродушными Старушками, как он улыбнулся, словно шутку придумал сам и просто мягко подталкивал меня к тому, чтобы я произнес ее вслух.
Голосом чуть громче шепота Августус убеждал нас съесть что-нибудь «солидное», то есть яйца там или консервированный суп. Сам он ужинал беспорядочно, одними объедками. Ими полнилась его половина холодильника: куски старого пирога, черствые сандвичи, сыр, переспелые фрукты… Большая часть всего этого оставалась от пикников с Бенбери и Уилрайтами.
– Я по природе своей падальщик, – говаривал Августус.
Если же Эллен Бенбери, которая все пыталась подкормить его, приносила домашний пирог или масло, Августус с этаким злодейским удовольствием потчевал нас гостинцами.
Пол взял за правило отвечать на эти вызовы и проверки характера. Не показывая, даже из вежливости, и тени колебания, запросто проглатывал все самое лучшее.
– Я всецело отказываюсь, – говорил он мне, – подыгрывать мисс Парр и мериться с ним скромностью.
Вскоре он уже критиковал показную неряшливость в одежде Августуса. Я не соглашался. Одеваться так Августуса заставляло инстинктивное желание посмеяться над окружением. В Лондоне, пояснял я, на родине портных с Бонд-стрит,
