- А какие же? - спросил Говен простодушно, тихим голосом.
- Поверьте мне, юноша, часто человек в сердечной тоске своей намеренно не желает выглянуть в широкий мир, хотя именно там один-единственный взгляд мог бы обнаружить выход. Но тоска эта слишком любит и лелеет собственную слепоту.
- Но я-то свое несчастье ясно вижу!
- Да вот только его и видите. И заплутались в нем, как в дремучем лесу. Не страшитесь топора, именуемого рассудком, - он способен прорубить вам путь. И тогда, может быть, вы увидите перед собой просторы, увидите солнце, о котором не отваживались мечтать.
- Я не отваживался питать надежду, а если и отваживался, то сразу же ее подавлял.
- Не о надежде или страхе я веду речь, мой друг. Стать выше и того и другого я вам, конечно, настоятельно советую. Но в какое бы положение ни поставила нас судьба, надо уметь обращать его себе на пользу. Уметь видеть, что в этом положении можно сделать. Вот и выходит, что лишь от нас самих получает свое острие стрела, даже когда она уже летит по воле господа, и в этом-то непостижимом чуде, думается мне, проявляются истинное достоинство и ценность человека. Тут немногое нужно - только ясный взгляд и послушная, твердая рука. Если на эти добродетели уповают государственный муж, полководец, художник, которым их великие дела, однажды провиденные и осознанные, придают силу и смирение также и для свершения всех малых дел, постоянно сопутствующих великим, то я не вижу причин, почему бы влюбленному юноше не руководствоваться тем же правилом в его деле - отнюдь не малом, это я прекрасно понимаю еще и сейчас, хотя уже стар.
Он смолк, остановился на дорожке, вглядываясь в мерцающую сетку солнечных бликов на древесных листах, и лицо его время от времени вспыхивало, будто на короткий миг в этой груди снова поднимались бури давно прошедших лет.
При слове "влюбленный" Говен уставился неподвижным взглядом на дорожку, усыпанную галькой, и галька эта вдруг разрослась в его глазах до огромных размеров, а шею залила горячая багровая волна, так что шелк колета показался ему прохладным.
- И все-таки я не знаю, что тут можно сделать, - сказал он наконец, не поднимая глаз от земли.
- Внимательно слушать, мой юный сеньор, и трезво смотреть на вещи. Остальное приложится.
Последние фразы марешаль произнес особенно четко и даже с некоторой резкостью. Он, похоже было, лишь сейчас подошел к тому, к чему, видимо, стремился с самого начала беседы; и из поднесенной со всей благожелательностью чаши чисто сострадательного участия вдруг сверкнул ясный луч твердо преследуемой цели.
Говен это почувствовал. Он почувствовал также, что сейчас нечто новое вступило в игру, что-то чуждое коснулось его, и уже готов был отпрянуть назад, в глухую, непроходимую чащу своей тоски, муки, надежды и отчаяния, ибо плутать в ней, подумалось ему, все-таки лучше, чем трезво и холодно глядеть на нее со стороны; но теперь уже внезапно вспыхнувшая надежда не позволяла ему замкнуть слух.
- Я с радостью готов слушать вас, достопочтенный сеньор! Я постараюсь запомнить каждое ваше слово и последую вашему совету, если только смогу! с горячностью воскликнул он.
- Вот и хорошо, - сказал марешаль, и по его тонкому лицу промелькнуло подобие улыбки. - Прежде всего: полагаете ли вы, что ваш бывший сеньор по-прежнему намерен жениться на герцогине? Ведь, строго говоря, время для этого еще не истекло. Может быть, кое-кто при дворе - я бы сказал, в противоположность мнению большинства, - склонен видеть в этом промедлении даже некоторую подчеркнутую дань приличиям. Не заговаривал ли с вами об этом вольный рыцарь де Фаньес?
Говен прекрасно понимал, что марешалю важно было кое-что разузнать; и на мгновение ему подумалось, что было бы лучше всего - не только в интересах марешаля, но и в его собственных интересах - изложить то определенное, что он знал от сеньора де Фаньеса, в столь же определенных словах. Но он был не в состоянии выделить из того незабываемого разговора со своим бывшим сеньором точные слова, которые, собственно, и не были произнесены. Напротив, сеньор Рун, как ему казалось теперь, говорил тогда о вещах, для него неизмеримо более значительных, чем, скажем, намерение просить или не просить руки герцогини; потому он и о своем отказе от этого намерения лишь мельком упомянул в разговоре, так неизгладимо врезавшемся в память Говену. Не то чтобы юноша считал сейчас своим долгом умолчать о каких-либо определенных словах, сказанных тогда; нет, он вдруг почувствовал, что его долг - не допустить, чтобы тот странно доверительный час, когда уже заходило солнце за зубцы стен и иглы церковных колоколен города на горизонте, был использован как средство для достижения цели, какова бы ни была эта цель. Даже от одной мысли об этом в лицо ему ударила краска стыда.
И он сказал:
- Такого он мне ничего не говорил.
- Тем огорчительней для вас, - ответил марешаль. - Ведь надо еще учесть, что с прибытием вольного рыцаря Фронауэра сеньор Родриго уже лишился возможности быстро действовать, ибо теперь ему едва ли к лицу проявлять внезапную поспешность. Что же до сеньора Гамурета, то он-то, по-моему, как раз склонен к быстрым действиям и едва ли остановится перед нарушением придворного этикета, если увидит, что настал его час. Тут он, однако, ошибается, и я бы не прочь был каким-либо приличествующим образом дать ему это понять.
- А как вы это сделаете? И в чем, по-вашему, ошибается сеньор Гамурет?
- В герцогине. Я с ней беседовал, и мне удалось доказать ей, что сеньор Гамурет отнюдь не самый подходящий человек для того, чтобы удостоиться чести стать герцогом Монтефальским, при всех его возможных рыцарских достоинствах, каковые оспаривать или хоть в малейшей мере подвергать сомнению я отнюдь не намерен.
- Стало быть, это удалось... - только и смог выговорить Говен, сам с удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса. Его сердце вдруг как бы повисло в гулкой пустоте, тоскуя по теплу и уюту оставленного тела.
- Да, удалось. Следует принять во внимание еще вот что: сколь единодушно государственный совет приветствовал бы брачный союз с сеньором де Фаньесом, столь решительно расходится он во мнении касательно этого немецкого сеньора. Если одни склонны видеть в нем желанного сильного властителя, то другим внушает опасения то обстоятельство, что он слишком чужд нам по крови, по своему характеру, и некоторые предупреждают даже, что он может ввергнуть страну в бессмысленные военные авантюры или, скажем, выказать внутри страны слишком своенравную и жесткую руку. Помимо того, будет весьма нелегко давать ему советы, ибо при его, бесспорно, несколько грубоватой и упрямой натуре государственный совет может утратить то безраздельное влияние, каковым он, ко благу страны, ныне обладает. К тем, кто так думает, принадлежу и я.
Лишь смутно - подобно тому, как вдали мало-помалу начинают различать еле видимую точку, - лишь самым поверхностным и тонким слоем сознания воспринял Говен тот факт, что человек, стоявший перед ним, совершенно непостижимым образом выражал намерение занять его, Говена, сторону.
- Если бы, однако, - продолжал марешаль, - мы хоть в какой-то степени могли знать намерения вольного рыцаря де Фаньеса, то есть, к примеру, будь нам твердо известно, что с его стороны уже не следует ожидать предложения, тогда появилась бы иная возможность, которую я вместе с подавляющим большинством членов государственного совета склонен расценивать как наилучшую. Поэтому, сеньор Говен, постарайтесь выяснить, что намеревается или чего не намеревается делать ваш бывший господин. Вам это наверняка не составит труда.
- О да, конечно, - сказали уста Говена, сказали, будто отделившись от него, и ему даже показалось, что он видит, как шевелятся его губы.
- Вот и прекрасно! И еще... это касается сеньора Гамурета. Ему следует по-дружески намекнуть, что его предложение имело бы мало шансов на успех и потому лучше от такового воздержаться. Для подобной миссии никто не подходит более, чем сеньор Руй де Фаньес. Но если он сам все еще продолжает оставаться заинтересованным лицом, то тогда ему, разумеется, неудобно обращаться к Фронауэру с таким советом.
- И если, достопочтенный сеньор, - выговорил Говен, вдруг, к собственному ужасу, осознав, что он тем самым как бы отважился сделать рывок вперед, - если мой бывший господин это сделает - и будет иметь успех?..
- Тогда вы попросите руки герцогини - и будете иметь успех, невозмутимо ответил марешаль.
Так вот Говену, дерзнувшему совершить рывок, ударила в лицо струя животворной воды из ключа, который он, подобно рудокопу, пробил сам во внезапном приливе отваги; и сразу же неудержимый поток хлынул во все ходы и закоулки его души, а в голове эхом раскатывались простые слова марешаля, подобно тому как полнится гулом колоколов звонница башни. Однажды придя в движение, стряхнув ту оцепенелость, с какой он до сих пор претерпевал свою боль, он ощутил, как неимоверно трудно ему сейчас сохранять над собой власть. Кровь ударила в голову, сердце шумно колотилось в груди, каждая солнечная стрела, пробивавшаяся сквозь листву, неслась прямо на него, он замер в ожидании удара, а галька под ногами разрасталась вровень с ним самим, будто шел он по ней, мал и расплющен, едва ли вершка на два от земли, к тому же покрытой бегущей водой. Никогда еще не доводилось ему испытывать что-либо подобное. Те разорванные бешеным боем сердца мгновения тогда в лесу, когда он сдерживал обезумевших коней, а его сеньор с обнаженным мечом в руке штурмовал бурую гору, будто из иного мира надвинувшуюся на гладкую, усыпанную хвоей дорогу, по сравнению вот с этими минутами, с этой внешне спокойной прогулкой под сводами лип, - те мгновения теперь следовало бы почесть скорее безмятежными, нежели бурными.
