Адам Ведеманн - Где собака зарыта

— Может, он не хотел, чтобы ты знал, как надо мазать, — сказала Моника, а секунду спустя принялась рассуждать, не обидится ли Ярек, если застелить ему постель. На что я с полной уверенностью ответил, что совсем напротив, что будет только рад, что вот уже неделю как сам собирается сделать это да все никак собраться не может. Когда я закончил чистить зубы, кровать Ярека уже была идеально застелена, Моника в пижамке (ей надо было выйти в туалет, и мы опасались, не караулит ли за дверью паренек с ножом, но, видать, терпенья у него не хватило), так что мы вскоре уже могли отходить ко сну, что Монике, кажется, удалось, я же в какой-то момент услышал, как что-то долбануло в стену с моей стороны, т. е. из комнаты упертой соседки. Снова долбануло. И снова. Совсем сдурела, подумал я; тем временем к грохоту добавились воздыхания обоего пола, что вполне удовлетворительно объяснило особую неприязнь парнишки к музыке Брукнера.

12. Если бы Бог был таким, каким мы хотим, Он должен был бы уметь одновременно сохранять все то, что происходит, и устранять то, что на самом деле не имеет основания для бытия (← отпущение грехов). Правда, может показаться, что регистрация абсолютно всего сама по себе является тотальным аннулированием, но это только в соответствии с нашим навыком мыслить статистически. Однако перед лицом всеохватной природы Бога тотальная отмена чего-либо представляется невозможной, кроме того, она приводила бы к непреодолимым (с нашей точки зрения) трудностям в Общении Святых на Страшном Суде. Разве что возможна Абсолютная Позитивность и Бог когда-нибудь сведет этот мир к ней. Вот только в состоянии ли мы сказать о каком-нибудь мгновении нашей жизни, что оно было абсолютно позитивным? А может быть, все-таки мы, по кончики волос погрязшие в этих наших прекрасных негативностях, может быть, мы ни о чем не догадываемся, а тем временем какой-нибудь там миг, значащий на первый взгляд немного, приносит нам несметные богатства и оправдание на всю загробную жизнь.

13. (что-то всегда для чего-то). Когда я проснулся, Моники уже не было, оставила для Ярека записку про постель. Пару часов спустя, когда я выходил в город, то заметил еще один листок, крепко прилаженный к двери и такого вот содержания: «Предупреждаю вас в последний раз. Еще один такой финт, как прошлой ночью, и вы заставите меня обратиться с жалобой в администрацию. Соседка». Мне сразу захотелось написать ей, чтобы и она включала какую-нибудь музыку, по крайней мере во время своих соитий, но у меня не было на чем, за клочком бумаги пришлось бы специально возвращаться в комнату, а я и так уже опаздывал, лишь зазря разволновался с самого утра, потом об этом вроде даже забыл, и только днем, шастая по городу и делая покупки, я сообразил, что с какого-то времени у меня в глубине души слагаются все более и более хамские варианты письма к соседке, на чем я и был сосредоточен, пока вдруг не услышал, как кто-то окликает меня по имени, этим кем-то оказался Рафал. Он только что заметил меня, и вот мы, изумленные точностью шагов Провидения, принялись с сугубой скрупулезностью устанавливать, сколько же разных причин должно было совпасть, чтобы свести нас в такой неожиданной встрече: я должен был забыть купить марки на почте, у Рафала должны были кончиться сигареты, а что до этого? Стоя в очереди на обед, мы все еще продолжали свои вычисления, пока наконец Рафал не вспомнил, что утром у него промелькнула мысль обо мне, так что же это, если не предчувствие? В подтверждение своей догадки он рассказал об аналогичном совпадении, имевшем место несколько дней назад с Доросей. Как бы там ни было, Дорося не часто приходит на ум и не слишком часто с ней можно встретиться, особенно в Гуте. Однако для меня это было не слишком убедительно: именно в тот день я совершенно ничуть не думал о Рафале, предавшись целиком мыслям о соседке, которую тем не менее я так и не повстречал. Подвожу итог: возможно, такие предчувствия и существуют, но как-то трудно отделить их от обычных мыслей, а потому польза от них, самое большее, в их эстетической ценности. Разговаривая так, мы успели перейти ко второму блюду, когда в высшей степени неожиданно возник Мариуш, а вместе с ним — опасность перевода разговора на значительно более высокий уровень, что во время обеда мне не очень-то было кстати, однако по счастливой случайности Мариуш галантно заговорил со мной об одиноко проведенном в опустевшем Жачке Празднике Всех Святых. Эта тема упала на меня буквально как снег на голову, поэтому я ответил (предательски тайно рассчитывая на помощь Рафала), как мне прошлым вечером в туалете показалось, что вернулось Чудовище и поджидает меня за дверью. Рафал не подвел и тут же начал рассказывать о своих собственных встречах с Чудовищем, внушая мне при этом, что я тоже должен был слышать Чудовище, как оно скулило, что, естественно, неправда, ну и начали мы препираться, а потом уточнять события той ночи, когда мы хотели захватить врасплох запертое в уборной Чудовище, а оно, видимо услышав наши шаги, затаилось, не издав ни единого звука. Потом пришла очередь моего самого страшного приключения (сейчас оно уже сильно поблекло в связи с тем, что изложено в параграфе 15): случилось мне пойти в душ, соседняя кабинка была занята, и сквозь шум льющейся воды до меня из нее долетал разговор двух людей. Спустя какое-то время все стихло, показался паренек в халате, выходивший из душевой (при этом все время, пока шел, он оглядывался и как будто кому-то махал рукой). Внешне все нормализовалось, вот только мое любопытство дошло до апогея, а вопрос, один я в этой душевой или нет, не давал возможности спокойно мылиться. В конце концов я не выдержал и заглянул в ту кабинку — она была пуста.

Так обед подошел к концу. Мариуш не хотел идти с нами наверх: присутствие Рафала (которому я в лифте вкратце поведал о переживаниях прошедшей ночи) изменило мою точку зрения на проблему соседки и письма к ней: темное в своей основе и мстительное предприятие трансформировалось в задачу скорее шутейную, чисто литературного свойства, ибо виртуальным читателем того, что я натюкал на машинке сразу, как только вошел в комнату, была не соседка, а Рафал. «Дорогая (хоть и несносная) Соседка! — писал я. — Не лишай меня единственной радости моей сумрачной жизни! Поскольку я не вставлял тебе палки в колеса, когда ты последней ночью ерзала, биясь чем-то (может, головой?) о стену, то и ты могла бы наконец прекратить устраивать мне эти свои бессмысленные скандалы. С христианским приветом — Сосед». Далее следовала подпись. Прочитав это, Рафал заявил, что, по сути, в споре с соседками я абсолютно не прав, но письмо, по причине его художественных достоинств, должно быть повешено. Что и было сделано. После чего, однако, закуривая сигарету, я заметил, что у меня дрожат руки, и разволновался еще больше. Будучи в депрессивном состоянии, я задумался, какая такая внутренняя необходимость заставляет меня пускаться в пошлые разборки с соседками вместо того, чтобы договориться с ними или даже подружиться.

— Теперь надо ждать, что ты накликаешь на себя гнев того ее паренька, — сказал Рафал. — Может, будет лучше, если он сразу придет, пока я здесь.

— Думаю, что он спокойно справится с нами обоими, ты только зазря получил бы по морде.

— А может, как увидит, что нас двое, то не посмеет.

Вот такой мы вели самонакручивающийся разговор. В связи с ожидавшимся появлением Сколяса на Брацкой Рафал все-таки вынужден был выйти, я тоже долго не смог дома и, только сидя в теплом и безопасном зале кинотеатра «Ванда», представил, что произойдет: возвращаюсь я домой, у дверей ждет паренек со сжатыми кулаками, мне, конечно, от него достается так, что после того, как я очнусь, я уже слышать не хочу ни о какой музыке, музыка начинает мне казаться чем-то отвратительным, я начинаю интересоваться политической жизнью страны, вступаю в какую-нибудь политическую партию и постепенно, употребив в дело весь свой интеллект, становлюсь ее видным деятелем, в конце меня назначают заместителем министра, и только одна во всем этом закавыка: надо будет как-то сбыть эту играющую машину и компакты, а особенно кассеты (кто у меня купит столько кассет???).

14. Эта история произошла со мной, и я вовсе не собираюсь приуменьшать в ней своего участия. Участие остальных лиц, а также мира с его пространственно-временными подробностями — чисто случайно; до того, что со мною происходит, довожу я сам, но мотивы, которые мною руководят, я понимаю слабо, причины поведения других людей я не понимаю вовсе. Впрочем, что бы оно мне дало, такое знание, да и нет никаких гарантий, что я вел бы себя по отношению к ним лучше, невозможно о каждом думать в соответствии с его собственными категориями; если бы так на самом деле начать систематически перепроверять, передумывать, подстраиваться, то человек в итоге от этого одурел бы; о других мы знаем столько, сколько на данный момент нам нужно, а делаем то, что в данный момент, в данной ситуации нам (более или менее) подходит. Потом приходят Добро и Зло, подсаживаются к нам всегда в самый неподходящий момент и молчат. Но это уже другая тема.